24
На Студии, как в старом романсе, «всё как прежде…». Вернувшийся из очередной поездки, Р. принялся всех торопить и подгонять. Простаивают павильоны с декорацией, нужно срочно снимать беседы с артистами, пожелавшими поделиться своими мыслями о творчестве героя нашего фильма. Уже отсняли Бориса Андреева, и Р. остался доволен результатом съёмки. На очереди Николай Крючков* и Борис Бибиков**, бывший педагог ВГИКа...
Между делом посмотрели фильм М.Формана*** «Полёт над гнездом кукушки», который по требованию Р. привезли из Белых Столбов****. Перед просмотром Р., не пожелавший посмотреть эту картину в более презентабельной обстановке на каком-нибудь кинофестивале в Европе, рассказывал нам о своём давнем знакомстве с Форманом. Зачем-то стал поносить ранние фильмы чехословацкого, а теперь американского режиссёра, а когда уже входили в зал, Р. высказался относительно «Кукушки…» в том смысле, что сомневается в её достоинствах, дескать, американцы о себе делают фильмы гораздо лучше, чем всякие эмигранты, и уж тем более, какие-то чехи.
Но надо было видеть его лицо после просмотра. Он был явно подавлен (если не раздавлен) увиденным зрелищем. Впрочем, как и все члены его маленькой группы, включая меня, пребывавшие в шоке – впечатление от фильма было ошеломтельным. Р. долго молчал, потом назвал работу Формана грандиозной и ушёл…
Как всегда, задерживают выплату постановочных и премиальных по фильму Барсика. Студия добилась, чтобы в Госкино злосчастной сказке присудили 2-ю категорию по оплате вознаграждения для съёмочной группы, всё-таки детский фильм, опять же – стерео, тут необходимо стимулировать желание и других режиссёров поработать в этом подозрительном формате. Гадливое чувство к Барсику-Андриевскому не проходит. Вижу его в коридорах студии и обхожу стороной. Он же вернулся к своей прежней работе – дублированию фильмов. Говорят, это у него получается лучше. Выходит, права была Галина Кравченко, когда предупреждала меня о коварстве этого межрабпомовца…
А вчера позвонила Нина Алексеевна Ли и буквально простонала – Абраша попал под машину. Сейчас он в больнице, в реанимации, ибо весь переломан. Накануне страшного события он позвонил Н.А., поздравил её с днем рождения, предложил выслать денег, но вот не успел. «И настроение у него было очень бодрое», причитала несчастная женщина, шмыгая носом, и стала перечислять подробности того страшного дня…
Я не перебивал её, отлично понимая, что слов для утешения у меня нет. В этой истории я человек посторонний. Понимаю так же, что в тяжёлую минуту старому и одинокому человеку некому позвонить и поплакаться, и Нина Алексеевна набрала мой телефон. С. она звонить не стала…
А что я знаю о ней, о её жизни с Абрамом Петровичем? Впрочем, что-то знаю. В жизни Н.А. был период и достаточно долгий, когда она уходила от Абраши, чтобы связать свою судьбу с артистом Юрием Черноволенко*, тоже, скажем мягко, далеко не юношей. Предполагаю, что познакомились они ещё до войны, в Театре-студии Рубена Симонова. После войны, в которой оба участвовали, как артисты, в поездках фронтовых бригад на фронт, и успели поработать во фронтовых театрах, семейная пара пришла в театр имени М.Ермоловой. Правда, Андрей Лобанов**, худрук театра, пригласил одного Юрия Тихоновича, но он поставил условие, что войдёт в труппу «только с женой». Так Нина Алексеевна стала артисткой московского театра, который к этому времени, благодаря таланту режиссёра Лобанова, что называется, вышел в лидеры. Стал любимым театром москвичей. Положение в труппе талантливого и серьёзного, хотя и немолодого артиста Черноволенко, участника почти всех спектаклей Лобанова, укрепилось, чего нельзя сказать о театральной судьбе Нины Алексеевны. Роли «обходили» её, и она болезненно переживала свою постоянную ненужность ни в театре, ни в кино. В её биографии был даже случай, (она рассказала об этом в минуту откровения, а такое, не часто, но бывало в наших с ней задушевных беседах), когда она пошла в Театр имени А.Пушкина, наспех организованный в стенах Камерного театра, который только что был закрыт по решению правительства. Ей захотелось показаться новому главрежу Василию Васильевичу Ванину***, бывшему артисту и режиссёру театра имени Моссовета. Дело было под вечер, это время выбрал сам Вас-Вас, как его называли коллеги. (Добавлю к её рассказу важное обстоятельство, о котором Н.А. могла и не знать: от Ванина ушла жена, актриса Ольга Викландт*, которую он уже взял в театр вместе с новым её мужем замечательным артистом ныне покойным Михаилом Названовым**). Н.А. робко вошла в его кабинет, Ванин встретил её любезно, усадил в мягкое кресло, зачем-то достал бутылку коньяку и предложил выпить. Он суетился, что-то болтал о будущих её ролях, о репертуаре, о новом театре, который он создаст с помощью талантливых артистов, перечислял без конца их фамилии, но, ошеломлённая ситуацией, Н.А. их не запомнила. Главный режиссёр выпил один и смачно полную рюмку, так как Н.А. отказалась наотрез, и, неожиданно подлетев к дрожащей от страха женщине, обхватил её за талию и стал с жаром целовать.
«Уж не знаю, как мне удалось вырваться, убежать, но очнулась я от этого ужаса только на улице. Мне и сейчас противно вспоминать об этом. И этот человек хотел построить какой-то новый театр? Ну, стоило ли, скажите, закрывать театр Таирова и Коонен, чтобы в главрежи попёрли вот такие вот хамы?..»
Грешный человек Ванин через год-другой помер, а вот что стало с Ниной Алексеевной дальше, я не знаю. Из театра им. М.Ермоловой она ушла, но была рядом с Юрием Черноволенко до его последнего часа. Он постоянно снимался в кино и у режиссёров первого ряда – Юткевича, Рошаля***, Роома****. Играл он чаще отрицательных персонажей, предателей, шпионов, но иногда, случалось, и пламенных революционеров, томящихся на каторге. Лишь однажды, в несмешной комедии «Улица полна неожиданностей»*****, появился в роли доброго старичка-главбуха, которого хотел ограбить какой-то негодяй. Я помню этот фильм, смотрел его в детстве, но почему-то именно старичка-бухгалтера мне не было жалко…
Я упоминал уже где-то в своих записях, что Нина Алексеевна подарила мне томик «Евгения Онегина», издания середины ХIХ века, так вот эта старая книжка карманного размера была талисманом Юрия Тихоновича. Он с ней никогда не расставался, хотя знал весь роман Пушкина наизусть. Страницы книжки, жёлтые и осыпающиеся, испещрены карандашными пометами разного свойства. Н.А. сказала, что это рука Юрия Тихоновича. Исправлены слова, множество строк подчеркнуто затейливыми линиями, пунктирными, волнистыми, двойными, видимо, так отмечалась интонация для чтения вслух. А на шмуцтитуле была приклеена фотография Нины Алексеевны: милое, улыбчивое лицо и светящиеся глаза, чудесная улыбка… Нина Алексеевна говорила, что стихи Юрий Тихонович декламировал замечательно. Кстати, в мультфильме И.Иванова-Вано «Конёк-горбунок»*. Черноволенко выступил в роли Чтеца бессмертной сказки, а директором картины, между прочим, был ни кто иной, как Борис Григорьевич Вольф!
Всё забываю сказать об этом открытии Нине Алексеевне.
25
Будущая Книга воспоминаний разбухает, как на дрожжах, а конца начатому нами делу не видно. Но всё, что мы напташили с неугомонным С. (так нам обоим мерещится), сильно попахивает скандалом. Покажи во ВГИКе, на кафедре киноведения, даже малую кроху того, о чём наговорили нам простодушные кино-ветераны, шуму не оберёшься. Каноническая история отечественного кино под редакцией профессора Н.Лебедева и сотоварищи трещит по швам…
И нас уже не остановить. Вот вчера навестили с С. Константина Кузнецова**, оператора фильмов Протазанова, Барнета и Кулешова. Мне очень нравится, как снят кулешовский фильм «По закону»: думающая камера и предельно лаконичная в своём выборе и точек съёмки и в обрисовке светом портретов, к тому же – потрясающей силы общие планы на натуре. В кадре нет мусора! Впрочем, в этой картине всё достойно и восхищения и удивления: режиссура, актёрские работы, монтаж. Шедевр, одним словом…
Константин Кузнецов, похоже, живёт бобылём. Лишь в семьдесят семь он получил квартиру на окраине Москвы, в Отрадном. Добираться туда нам пришлось с большими трудностями. Новый район весь перекопан, никто не знает, где какая улица, автобусы ходят редко. И замучила снежная позёмка, жутко колючая, злая, однако не способная подморозить грязь и огромные лужи, оставшиеся от бурного строительства и бесконечного потока грузовых машин. Тротуаров, похоже, никто пока мостить не собирается...
Когда мы, счастливые, наконец-то обнаружили нужный нам дом, а позже, отыскав квартиру Константина Андреевича, увидели и его самого, да ещё со сломанной рукой, вопросов «а как же это случилось и где?», от нас не последовало – в этом неблагоустроенном районе можно и шею сломать в два счёта. По поводу руки старый оператор сказал, что «хорошо её подломил, в двух местах». А потом напрямик признался, что никаких материалов он для нас не приготовил, да и не думал готовить, дескать, не до них сейчас. «А тут ещё рука подвела, буду делать ванночку, потом мази прописали разные…» Но С. все разговоры о сломанной руке пропускал мимо ушей. Едва старик смолк, усаживаясь на единственную в доме табуретку (стульев в комнате я не обнаружил), как С. засыпал его вопросами, один из которых меня особенно развеселил. В чём же он, Константин Андреевич, как оператор, видит суть, так сказать, изюминку творчества Кулешова? Константин Андреевич крякнул, табуретка под ним жалобно скрипнула и, погладив упрятанную в гипс руку, стал тихо, не спеша, отвечать... И увлёкся... Мы услышали от него умный рассказ.
Говорил К.А. преимущественно о Кулешове, о работе с ним, особо отметил профессионализм режиссёра. И ни слова о Хохловой, странно. Позже, по дороге домой, мы вспомнили об этом. С. тоже удивило невнимание оператора к музе Кулешова. Он попробовал что-то объяснить, но, запутавшись в этой теме, тут же соскочил на другую, заговорил о бывшей жене Кузнецова красавице Эмме Цесарской*. Кузнецова я встречал и раньше на нашей студии, он иногда заходил к операторам, и один из них, тоже межрабпомовец, объяснил мне, что за старичок пожаловал в гости. Кузнецов в ту пору работал на студии научно-популярного кино и нуждался в технической помощи, которую ему оказывали наши операторы, представляя, например, свою аппаратуру для рапидных съёмок**. А мой соавтор общался с ним только по телефону и увидел его вчера впервые. Потому и возник у него вопрос: как же это так, Кузнецов, мужчина малого роста и на вид невзрачный, сумел увлечь такую женщину, первую шолоховскую Аксинью на экране, и даже жениться на ней? Попутно С. сообщил тайну: оказывается автор «Тихого Дона» отчаянно ухаживал за этой актрисой, потому и расхваливал всюду её участие в первой экранизации*** своего романа…
26
Наконец-то, с большими урывками, удалось расшифровать фонограмму «Чаепития в Матвеевском у самовара С.Герасимова». Чтобы уберечь эту драгоценную запись от забвения, записывал сразу в рыжую тетрадь.
Вольф. Скажем, на Петровке, где сейчас угол Петровских линий, была парикмахерская...
С. Да?
Вольф. Да, вот отсюда мы гуляли по Петровке, потом сворачивали на Кузнецкий мост, шли до того угла, где сейчас Прокуратура. Это был наш обычный маршрут. В Москве тогда было три кафе…
С. Всего?
Вольф. Всего. Значит, был «Трамбле», был…
Семёнова. «Каде»!
Вольф. Ну, это и есть «Каде» – «Трамбле». Был «Сиу»…
Семёнова. И был «Филиппов»!
Вольф. У «Филиппова» дамам бывать считалось неприличным.
Семёнова. Это на улице Горького?
Вольф (с сарказмом). Именно. На Тверской улице, рядом с Елисеевским магазином. Там же я познакомился с Маяковским и Комардёнковым Васей*, был такой художник…
Семёнова. Васенька!
Вольф. Они ходили туда на предмет знакомства с проститутками.
С. (испуганно). И Маяковский?
Вольф. И Маяковский и Комардёнков.
Мой голос. Молодые были...
Семёнова. Молодые, да, ну что ж, это какие же годы? До войны?
Вольф. Да. Во время войны Четырнадцатого года.
С. И как он выглядел? Маяковский.
Вольф. Такой же, как всегда – большой, худой…
С. И вы его лично тогда уже знали?
Вольф. Да, уже знал. Ничего особенного из себя он тогда не представлял, только что высокий был, вот…
Семёнова. Я с ним познакомилась в году девятнадцатом…
Вольф. Комардёнков Вася…
Семёнова. Ходил в жёлтой кофте и морковка в петлице! Мама говорила про него – enfant terible, ужасный ребёнок…
Вольф. Обождите! Послушайте, что рассказывал мне сам Комардёнков. Они сидели у «Филиппова», и у них не было ни копейки денег. А Вася любил выпить. Денег нет, что делать? Они полистали газеты и узнали новость, что умер богатый купец такой-то. И вот Комардёнков говорит Маяковскому, слушай, давай я поеду к нему и маску сниму с покойника, глядишь, заработаем. Идея понравилась, и они поехали.
Семёнова. Боже! Неужели?..
Вольф. Приезжают по адресу, что в газете написан, и прутся в дом. Их спрашивают, кто такие? Мы художники, представляется Вася, можем оказать завидную услугу. Объясняет, в чём дело, что в лучших домах Петербурга это, мол, сейчас очень модно. А сколько будет стоить? спрашивают. Заинтересовались, значит. В итоге, сторговались на трёх рублях. И Вася говорит, дайте рубль, мы пока материалы приобретём. Получив задаток, вышли на улицу, купили водки. (Бутылка водки стоила тогда тридцать пять копеек.). А материалы Вася заранее взял в Строгановском*, и спрятал в соседнем дворе, за сараем. Хорошенько отведали водочки, закусили плотно, подхватили сумку с материалами и вернулись в купеческий дом. Комардёнков быстро приступил к делу и обмазал рожу покойного купца гипсом. Стали ждать, когда гипс застынет. Когда же настало время, стали осторожно снимать маску, а ничего не получается, не могут снять. Покойник-то с большой бородой был…
С. И что?
Вольф. Выгнали их взашей, всего-то делов!.. Но к чему я это всё начал рассказывать?.. Ах, да, вспомнил. Как подняться по Кузнецкому мосту, значит, где-то здесь был подъезд, и там.…
С. А как звали девочек Бриков**?
Вольф. Да не Брики они были тогда! Фамилию вспомнить не могу, семитская такая. Кто-то познакомил нас, я уже не помню сейчас…
С. А они чем-то выделялись?
Вольф. Они были очень хорошенькие.
С. Обе хорошенькие?
Вольф. Да, обе хорошенькие.
С. И Лиля тоже хорошенькая?
Вольф. Хорошенькая, да.
С. Да?
Вольф. Да. Они были хорошенькие.
Семёнова. Она ещё на скрипке играла.
С. Что, Брик на скрипке играла?
Семёнова. И на рояле.
С. А вы её знали?
Семёнова. Лилю? Я её очень хорошо знала, близко. С двадцать второго года.
Вольф. А брат Осипа Брика учился в нашей гимназии, правда, я потерял его из виду очень давно, вот. О чём это я?..
С. О Бриках.
Семёнова. О Бриках, о девочках!
Вольф. Последний раз я видел её год тому назад…
С. Кого? Лилю Брик?
Вольф. Да. Двое молодых парней вели её по лестнице Дома кино.
Н. Ли (еле слышно, в краю стола). Она умерла…
Вольф. Да, умерла. Она покончила с собой.
Семенова (в ужасе, почти шёпотом, а получилось громко и пафосно). Что вы говорите!..
Вольф. Лиля Брик? Конечно. Она приняла шестьдесят таблеток.
Семёнова. Снотворного?
Вольф. Она упала и поломала себе это место… (тычет пальцем в себя, там, где у него находился задний карман брюк.)
Семёнова. А вы знаете, сколько ей было лет?
Вольф. Восемьдесят шесть*.
Семёнова. Да. Точно. Она на семь лет меня старше. Я её в последний раз у Кулешовых видела…
Вольф. До переезда сюда, в богадельню, я жил в доме, где проживал сынок Катаняна, последнего мужа Лили Брик. Он тоже Вася. Папа Вася, и сынок Вася**. И он мне говорил, что она почти…
Семёнова. Она уже почти того… Но я её в последний раз видела вполне здраво говорящей, у Кулешовых… А Лёва когда у нас умер? В 66-ом или 65-ом?
Вольф. По-моему, позже.
С. В семьдесят втором.
Почему С. ляпнул эту дату, мне неизвестно. Он-то не ветеран ещё, должен бы помнить, как участник похорон Кулешова, что случилось это в 1970-м году…
А Семёнова уже повела разговор о Хохловой.
Семёнова. Хохлова прекрасная была…
Вольф (перебивая её). Хохлова была всю жизнь экстравагантной. Помню один её туалет…
Семёнова. Подождите! Я сейчас расскажу очень интересную историю. Была такая художница Валентина Ходасевич***…
Вольф. Я был с ней знаком. Она дочь известного адвоката…
Семёнова. В общем, она тогда была главным художником Мариинской оперы. Она жила на Английской набережной, в Ленинграде, на верхнем этаже, с окнами на Марсово поле. В доме бывшего английского посольства. Пригласила в гости, значит, меня, Козинцева***, Трауберга**** и Хохлову. Кулешов был занят, не приехал из Москвы, а Хохлова, по-моему, снимала в Питере какую-то свою картину*****. Я приезжаю, а самая главная комната у Валентины была огромная, почти под чердаком, высота – дай боже, лампа горит, и яркий такой вестибюльчик перед этой комнатой с открытой дверью. Мы все расселись. А Шура Хохлова опаздывает. Вдруг звонок, и в комнату входит Она! Одета так, что можно сойти с ума! И шаль через руку, и по полу шлейф тащится. Мы все рты пооткрывали… А Козинцев после паузы изрёк: Шура, ты прекрасна в своём безобразии!
С. А вот Вы обещали, Людмила Николаевна, рассказать о цыганке, которая Вам судьбу вашу как-то предугадывала…
Семёнова (капризно). Не цыганка, а предсказательница! Она ни с кого денег не брала.
С. Она жила в Петербурге? А какой это был год?
Семёнова. Ну, если мне было четырнадцать лет, значит, девятьсот тринадцатый.
С. Тринадцатый, ага. И как Вы с ней познакомились?
Семёнова. Моей маме рассказала о ней какая-то знакомая дама.
С. И к этой предсказательнице был свободный доступ?
Семёнова.. Нет, совсем не свободный доступ, дудки! Если она не захочет, не станет общаться.
С. И где она жила?
Семёнова. В обыкновенной квартире какого-то доходного дома на Фонтанке. Напротив Аничкова моста. Она была баронесса…
С. И Вы пришли к ней…
Семёнова. Пришли, нас встретила горничная, такая милая дамочка, в передничке, говорит, барыня сейчас заняты, обождите в передней. Прошли в переднюю, присели с мамой, стулья шикарные, портьеры тяжелые. Как у хорошего зубного врача обстановка. Прозвучал звоночек, глухой такой, и горничная приглашает нас, – пожалуйста. Да, забыла сказать, что порекомендовала нас баронессе тогдашняя жена директора фабрики «Треугольник»…
С. (многозначительно). Так.
Семёнова (не совсем понимая, почему её перебили). Баронесса поздоровалась с нами, пожав руки, , внимательно посмотрела на нас и сказала, обращаясь к маме: «Мадам, я вам ничего говорить не буду. Вы уйдёте, а с вашей девочкой я буду беседовать одна» «Я хочу понять вас, сказала она мне, когда мама вышла, потому что ваша жизнь – интересная жизнь… Дайте мне вашу руку, нет, не правую, но левую, она ближе к сердцу». Баронесса внимательно изучила мою левую ладошку. «Проживёте вы долгую жизнь, очень долгую… Вы будете четыре раза замужем, у вас будет трое детей…»
Вольф (с недоверчивой усмешкой). На четыре брака – трое детей?..
Семёнова (Вольфу). Не балагурьте…
С. (возбуждённо). А дальше что?
Семёнова. «А как я умру?», спросила я. «Я не могу сказать вам, как это будет, сказала вещунья. Будет что-то страшное: наводнение, землетрясение, дом с привидениями…»
Вольф (Почему-то оглянувшись на меня). Дом ветеранов советского кино...
С. засмеялся первым.
Семёнова (взмахнув рукой). Нет, нет. Она обещала мне девяносто лет жизни, так что у меня в запасе десять лет*.
С. И Вы её больше не видели?
Семёнова. Никогда. После этого визита мы с мамой уехали в Воронеж. Началась война. Мой единственный брат, моряк, погиб на Чёрном море…
С. А что, из того, что баронесса предсказала, исполнилось или как?
Семёнова. Замужем я была четыре раза. Первый раз я вышла замуж восемнадцати лет за студийца Художественного театра, который умер в прошлом году. Васильев его фамилия. Вторым мужем стал известный режиссёр Фореггер*. Детей у нас не было. Следующим мужем моим был молодой комсомолец, мой ученик по студии Фореггера. Он сделался моим мужем по очень такой странной причине. Дело в том, что у меня начались какие-то приступы, даже припадки. Как вам сказать?.. Какие-то головокружения, обмороки, вообще, какая-то гадость началась …
С. А Вы говорили, что с первым мужем у вас были какие-то ссоры, чисто творческие разногласия…
Семёнова. Да! Он был отчаянный мхатовец! Ну, просто сил не было слушать его бредни! А я – мейерхольдовка! Ну, понятно, что мы никак не могли договориться. Так вот, я поехала к своей кузине, чтобы разобраться в своем самочувствии. Меня устроили в палату к самому Бехтереву**.
Вольф. Да, знаменитый Бехтерев…
С. Тот самый?
Вольф. Он самый. Он псих был!
Семёнова. То есть психиатр?
Вольф. Нет, просто псих. Он плохо кончил…
С. А третьим мужем был Ваш ученик?
Семёнова. Да. Я вышла за него по той причине… как это говорится у зоотехников? Мне нужен был хороший производитель. Мне надо было родить здорового ребёнка. Так посоветовал Бехтерев. «А если не родите, то спятите и окажетесь в клинике Фореля». Форель был хозяином знаменитой психиатрической больницы…
Вольф. Точно.
Семёнова. И я стала присматриваться к окружающим меня мужчинам…
Вольф. От кого бы заиметь ребёнка?
Семёнова. Именно! Он должен быть спортсменом, хорош лицом. За мной в то время ухаживал один парень. Но к счастью он мне чем-то не понравился…
Вольф. Почему?
Семёнова. Он вскоре сошёл с ума.
Н. Ли. Как страшно.
Семёнова. Потом на горизонте появился преподаватель физкультурной академии, кажется, так это учреждение называлось тогда, уже не помню. Он, бывший военный, демобилизованный и штангист. Даже боксёр, всё что хотите.
Вольф. Зачёркнут?
Семёнова. Зачёркнут! Тоже не прошёл конкурса.
С. А он-то почему?
Семёнова. Дурак был!
С. Дурак?
Общий смех. Молчавшие всё это время Нина Алексеевна и Нина Яковлевна тоже улыбались.
Вольф. Бернард Шоу* однажды получил письмо от одной дамы…
С. Да, да, красавицы…
Вольф. Она писала, что от нашего брака могло бы получиться очень хорошее потомство. Я, значит, очень красивая, а вы очень умны…
Семёнова. Знаем эту шутку! Шоу ответил этой дуре, что не исключено и обратное: ребенок будет лицом похож на него, а вот умом пойдёт в мать.
С. И спортсмен не подошёл?
Семёнова. Да. Он дядя был туповатый, с ним было скучно. Но потом, товарищи, я же с ним в ЗАГС должна идти, а потом в общество, к которому принадлежала. Вам даже трудно представить, что было бы с моей компанией, увидь она этого Костю Захарова. Вот на ринге он был хорош!
Вольф. Так кто же был третьим?
Семёнова. Сын профессора, декана Ленинградского университета. Юрист по образованию. А мамаша его уроженка Западной Украины, такая дама из Львова, но из семьи почти княжеской. В общем, там было всё: хорошая кровь, изысканность дома, и хороший милый парень. Он жив и сейчас, я его последнее время навещала. Правда, его упредил инсульт. Но замужем за ним тоже недолго была, но одна дочка у нас появилась. Её потом усыновил мой четвёртый муж.
С. А почему Вы всё-таки с ним расстались? Не сошлись характерами?
Семёнова. Нет. Он был на семь лет моложе, и мне это стало мешать. Девочка, правда, получилась очень хорошая, умница. Даже лицом похожа на старого профессора, деда. Рыженькая, как и профессор… А уж какой он ревнивый был! Отелло рядом с ним – ребёнок. Я не привыкла к такой жизни. Зачем задавать мне глупые и обидные вопросы?.. Где я была, почему так поздно? Я же не работница ткацкого станка, я артистка, наконец!
С. А дети ещё были, как советовала баронесса?
Семёнова. Трое детей, как заказано, так и есть!..
27
Вчера был в ЦГАЛИ. Материал я отобрал на этот раз, увы, не самый вкусный. Разглядывал без всякого интереса эскизы Сергея Козловского**, главного художника «Межрабпом-фильма». Про него говорили, что этот будущий народный художник России «карандаша в руках не держал». Что ж, если авторство эскизов, которые я просмотрел, принадлежит ему, то доля истины в злой иронии его коллег «имеет место быть», как сказал бы С. Ходили слухи, что на Сергея Васильевича работали в качестве рабов другие художники (А.Арапов, Л.Блатова, Ф.Богуславский, И.Степанов*), может быть. Но эти рабы позднее стали хорошими художниками кино, вот в чём дело. Стало быть, о рабстве тут говорить не приходится, тут была выучка, делёжка секретами.
Понравился мне эскиз к фильму «Марионетки»**, очень интересен по замыслу и весьма мастеровит по исполнению пером и акварелью. Возможно, он принадлежит сопостановщику Козловского по фильму – художнику М.Левину***.
Потом разбирал папки с письмами Якова Протазанова. Письма к сценаристу Олегу Леонидову**** написаны в присущей Протазанову манере – телеграфный стиль, две-три капли юмора и дефицит информации…
Странное дело, но из тысячи имён, которыми пестрят книги по искусству, твоё сознание, ещё не зная общей картины и не догадываясь о существовании некоей шкалы ценностей, уже отбирает свою группу имён. И по прошествии времени, когда работа по приглядыванию и прощупыванию этих самых «избранников наития» запущена на полный оборот, с удивлением и радостью понимаешь, что привлёкшие тебя имена ещё на ранней стадии познания мира, и есть твой важный круг апостолов, твой мир, твоя духовная среда. Другие имена тоже хороши, но к ним не тянешься душой, они – не родственны.
Только так можно объяснить, например, моё желание писать курсовую работу о комедиях Протазанова. Тогда же я стал расспрашивать А.Андриевского об этом режиссёре. Моё отношение к Барсику в ту пору определялось исключительным почтением к старому межрабпомовцу и к его сединам.
Вот его рассказ, который я записал после нашей беседы.
А.Андиевский. «На «Межрабпом-фильме», куда распоряжением ЦК партии я был направлен на работу в качестве начальника сценарного отдела, я застал сплочённый творческий коллектив. Мне пришлось сразу же запускать в производство фильм «Праздник святого Йоргена»*****. Это было по тем временам новинкой: комедия-памфлет.
И первым, с кем я встретился уже непосредственно в деле, был режиссёр фильма Яков Протазанов. Он был в поиске, и его творческая душа не принимала, например, предложенные надписи титров немого фильма. Они его не смешили… Здесь я с ним согласился, действительно, тексты были вялые. Тогда я решил использовать свои личные связи. Я пригласил для изменения титров Ильфа и Петрова******. С ними у меня была дружба, начавшаяся ещё в те годы, когда я, приехав в Москву, какое-то время проживал совместно с Валентином Катаевым и Юрием Олешей******* на Чистых Прудах в одной комнате...
Надо сказать, что в ту пору талантливые писатели не очень-то стремились связывать себя с кино-творчеством. Я не скажу, что их совсем не было. Пришёл в кино Натан Зархи* – драматург огромного таланта, по тем временам он был лучшим сценаристом, самым лучшим. Неслучайно он стал штатным сценаристом Пудовкина… Но я отвлекаюсь. Когда Протазанов изучил предложенный Ильфом и Петровым вариант, он пришёл в полный восторг…
Надо сказать, что Протазанов был в высшей степени скромным человеком, он, видимо, не осознавал своей значимости в развивающемся кино-процессе. Просто работал, вот и всё... Считал, что, да, среди других, и он может что-то сделать для кино… Скромность – это, конечно, хорошо, но время всё равно расставляет всех на свои места. Позже я подарил ему оператора, с которым снял свой первый фильм, когда ушёл с административных постов в режиссуру, начал снимать картину «Гибель сенсации»**. Его звали Марк Магидсон***. Замечательный фотограф, получал призы на международных фотовыставках. Когда же ему дали возможность попробовать себя в роли оператора, режиссёр ему достался очень плохой. Некий Ледащев****, вы, полагаю, и фамилии такой не слышали. Он снял очень плохой фильм, неинтересный…»
(Возражать старому межрабпомовцу я не стал, хотя фамилию Ледащева я уже слышал и читал статью о нём. Даже видел не так давно его экспериментальный фильм «Пастух и царь». Картина меня и удивила, и понравилась. Фильм «Толедо»*****, о котором негативно отозвался Андриевский, не сохранился, и проверить правоту Барсика сейчас невозможно. К сожалению, Ледащев, бывший ассистент В.Пудовкина, рано умер, но его режиссёрские пристрастия были, на мой взгляд, весьма любопытны и многообещающи).
Продолжение рассказа А.Андриевского: «В работе над фильмом «Гибель сенсации» были проблемы с отснятым материалом, и я постоянно слышал со стороны дирекции возгласы: «Александр Николаевич, пока вы не выгоните этого уличного фотографа, у вас ничего путного с картиной не получится». Но у меня хватило выдержки и нервов, чтобы отстоять Магидсона…
Протазанов так уверовал в мои восторги относительно достоинств Магидсона-оператора, что «спаровался» с ним и снял одну из лучших своих картин: «Бесприданница». Она и сейчас не утратила своего обаяния и художественной силы. Лариса Огудалова стала лучшей ролью Нины Алисовой… Лучше она уже никогда и нигде не играла… Протазанов был влюблён в неё, и атмосфера любви окружила прекрасную артистку...»
В ящике моего стола хранится любопытное письмо из прошлого. Написанное незнакомым человеком и адресованноё Протазанову, оно каким-то чудом сохранилось вместе с письмами режиссёра к родным, жене и сыну, пока однажды, после смерти вдовы Протазанова, кажется, в 1978-м году, его переписка (благодаря дальним родственникам семьи режиссёра) не попала в наши с Соломонцем руки. Мы разделили «добычу» словно арбуз, на две равные половины, чтобы побыстрей ознакомиться с письмами, а их было много, и предварительно обработать для будущей публикации.
Письмо, о котором я заговорил, прибыло в Москву из Ялты в январе 1930 года, где годом раньше Яков Александрович снимал эпизоды фильма «Праздник святого Йоргена». Меня давно волнует вопрос, почему это письмо сохранилось в архиве режиссёра?
Жена Протазанова (Фрида Васильевна, женщина своеобразная, если судить по её письмам к мужу и сыну), после смерти Якова Александровича могла выбросить в помойное ведро любовное послание некоей ялтинской поклонницы… но письмо уцелело!
Выписываю его текст не полностью. Письмо предваряют строчки из стиха К.Бальмонта: «Пусть будет завтра и мрак и холод, Сегодня сердце отдам лучу».
Дорогой, бесконечно любимый Яков Александрович!
Бывают в жизни встречи, которые зажигают душу необычайно ярким пламенем. Так Вы зажгли меня, даже и, не подозревая об этом. Поэтому не сердитесь на меня, ни за цветы, ни за письмо. Я долго не решалась послать его Вам, но вот сегодня вечер как-то особенно настроил на мысли о Вас.
6-е января, по старому стилю – 24 декабря, звонят колокола. Как тени, сказки прошлого, тянутся к церкви старушки в чёрном. Невольно вспомнилось «Йоргеновское стадо». А на набережной задорные веселые лица, рожденные революцией, устроили антирелигиозное шествие с факелами и песнями… И всех обнимает тёплая южная ночь. Хочется совершить что-то безумно смелое, красивое, что-то такое, что оправдывало бы жизнь.
Я полюбила Вас с того момента, когда услышала Ваш голос, Ваше обращение к массовке в первый раз у Армянской церкви. Ваше умение держаться со всеми так просто и ласково, Ваша жизнерадостность, Ваш тонкий насмешливый ум, Ваши очаровательные улыбки, которые Вы распространяли вокруг себя, как солнце – тепло и радость, на всё доброе и злое – всё так покорило меня! И я стала боготворить Вас со всем пылом и страстью немножко сумасбродной женской души, жаждущей необычного, но обязательно прекрасного. По одному Вашему слову я пойду в огонь и воду.
Ещё когда Вы были в Ялте, мне так хотелось прислать Вам цветов, но по многим соображениям я воздерживалась от этого шага. А теперь, когда Вы за тысячу вёрст от Ялты, я шлю Вам цветы и это глупое письмо в достаточной уверенности, что Вы примете и то и другое, как бескорыстное выражение глубокого обожания. Когда Вы были в Ялте, я боялась хоть чем-нибудь проявить свое чувство, чтобы Вы не подумали "Девонька мечтает попасть в киноартистки, вот и подъезжает" или того хуже, - одна из психопаток, которые любят обивать пороги знаменитостей. Нет, бесконечно любимый, я не влюблена в свою внешность и не думаю о карьере артистки…
Нет, я просто так люблю, так люблю, Вас!
Как много значило для меня одно сознание, что Вы в Ялте, что я дышу одним воздухом с Вами, хожу по тем же улицам, по которым и Вы ходите, и то же море, и те же горы ласкают наши взоры…
Но в один печальный день Вы уехали. Больше я не увижу Вас, не услышу Вашего ласкового приветствия: «Девоньки, здравствуйте!» Прошло два месяца с того дня, а острота чувства разлуки нисколько не притупилась. Я сохраню о Вас память (…)
P.S. Очень прошу Вас извинить меня, если письмо моё страдает шаблонностью и глупостью всех подобных писем. Я сама страдаю от мысли, что трудно, и я здесь не исключение, писать тому, кого любишь (…)
В прошлом году, будучи на съёмках в Ялте, я нашёл время, чтобы отыскать следы “незнакомки”, автора взволновавшего меня письма. Понимал, конечно, что мои намерения из разряда больших чудачеств, ведь прошло столько лет, однако отыскал Балаклавскую улицу и номер дома, обозначенный на конверте. Увы, опросив соседей, ничего не добился, никто не мог сказать хотя бы что-то внятное о женщине, которая здесь жила до войны…
Игорь Ильинский, вспоминая Протазанова последних лет, называл его «потухшим вулканом»*. Кончалась война, и таяла надежда, что Георгий, единственный сын Якова Александровича, офицер Красной Армии, числившийся в сводках без вести пропавшим, объявится. Чуда не произошло. Протазанов даже не знал, как он погиб, и где похоронен.
А любовь его к сыну была безграничной, об этом свидетельствуют письма, прочитанные мною с большим волнением. Отец подробно писал сыну о съёмках, о прочитанных книгах, давал шутливые наставления, иронизировал над желанием юноши писать взрослые письма. Георгий хотел идти по стопам отца, работать в кино, но Протазанов воспротивился этому, сделал всё, чтобы сын пошёл учиться в технический институт…
И письма «любимого и дорогого Сыночка» к отцу – замечательные. В них, между прочим, содержится столько любопытных деталей и информации не только о делах театральных, кинематографических, общественных, но и о быте семьи Протазановых, о доме-коттедже на два этажа в районе стадиона «Динамо», построенном в конце 20-х годов по особому проекту, и где обосновались три семьи (Протазановы, Алейниковы и Оцепы). В письмах Якова Александровича этот красивый особняк величался не иначе как «Вилла «Фрида»**.
Именно тоска по сыну, считал Ильинский, быстро состарила, сломила Протазанова и, в конце концов, утащила в могилу...
