|
8
Времени как всегда мало, но не записать визит к человеку, имя которого я так часто слышал от старожилов студии, с моей стороны, теперь я это хорошо понимаю, будет поступком легкомысленным и неблагодарным.
Данилыч! Это имя всегда поминалось с особым почтением, прежде всего в устах старых операторов и мастеров из цеха съёмочной аппаратуры. Вот и наш начальник как-то завёл о нём разговор. А он знал много разных подробностей о людях кино и по большей части скандальных. Наверно, этими тайнами он обогатился в то время, когда пребывал два срока в должности секретаря парткома студии. (Это было ещё до моего прихода на студию). А в тех сферах, надо полагать, про всех знали всё до мелочей. Да и стаж работы в кино у нашего начальника приближался к полувековой цифре, ведь начинал он свою трудовую деятельность в 30-х годах на «Межрабпом-фильме»*** в операторской мастерской, где считался, будучи техником по ремонту кинокамер, дельным работником. Но когда началась война, этот замечательный файн-механик, а проще говоря, специалист по ремонту съёмочной техники, чтобы не попасть на фронт, стремительно перевёлся на военный завод. И, стало быть, войны не нюхал, и в эвакуацию со студией в Среднюю Азию не попал, а значит, медалью «За отвагу» и, как шутили наши старые товарищи, орденом «За оборону Ташкента» не удостоился. Естественно, что частые разговоры о годах лихолетья наш начальник старался избегать, но о его прыжке в сторону в тяжёлую для страны годину коллеги по цеху помнили. Но рассказ начальника о Данилыче, расскажу позже, опишу, пока не забыл деталей, наш недавний визит к старейшему оператору.
Так вот, вечером воскресного дня в паре с С. оказались на Кировской улице. Свернули во двор, где стояли из красного дореволюционного кирпича дома, служившие когда-то общежитием для студентов ВХУТЕМАСа*. В одном из них пытаемся отыскать квартиру Александра Даниловича Гринберга**. Пока искали, С. вводил меня в курс предстоящей беседы. У самого подъезда я напомнил ему, что мы забыли купить торт, но С. отмахнулся, сказав, что старику больше девяноста лет, и такая еда ему только во вред… На лифте поднялись на этаж. Входную дверь открыли соседи и пропустили в квартиру, указав дверь Гринбергов. Постучались, услышав тихое приглашение, вошли в жилище художника-фотографа и кинооператора калибра экстра-класс.
Маленький худенький старичок сидел у стола и грел ладони, положив их на абажур настольной лампы образца 30-х годов. Свет лампы слабо освещал пространство, но всё же помог нам разглядеть сидевшую в углу комнаты на высокой кровати старуху. Она была в наушниках.
Как позже выяснилось, то была жена Данилыча. Из последующей беседы с ним выяснилось, что когда-то она была женой чекиста по фамилии Островский, который состоял в охране Ленина. Старичок неохотно отнял от абажура руку и махнул ею на стену, где висела большого формата фотография в раме. Она показалась мне знакомой, кажется, репродукцию её видел я в каком-то журнале. На фото этот самый чекист, почему-то в штатском костюмчике с полосатым галстуком, сопровождал Ленина и Луначарского на параде красноармейцев, шагающих по Красной площади. Чекист подозрительно смотрел в объектив, то есть на нас, сегодняшних.
…С. повеселел и взбодрился, когда А.Д. выложил на стол кучу фотографий. Выходит, ждал нас дедушка. К фотографиям С. испытывал патологическую страсть, вот и сейчас вцепился в пачку, как голодный в булку, и застыл. Прошло время, прежде чем он начал её раскладывать по стопкам. Удовлетворив первый спазм любопытства, С. приступил к конкретным вопросам.
…Рассказ Гринберга-Данилыча о Вере Холодной***:
– Я снимал её похороны. А дело было так. Я состоял, как оператор, в товариществе кино-деятелей, это было в Одессе. Там организовывался бал в честь Добровольческой армии в каком-то, я уже забыл, шикарном зале на Дерибасовской, кажется. И меня пригласили на этот бал и Верочку туда пригласили тоже. Чтобы она продавала в украшенном цветами киоске шампанское. Бокал за червонец, но золотой, между прочим. Таким вот образом собирались средства на какие-то дела, не знаю, какие уж там дела. С ней был и её муж – Рунич, актёр****…
С. передал мне фотографию с изображением Рунича. Упоминание Рунича в качестве мужа Холодной, он почему-то оставил без внимания, а во мне поселилось недоверие к рассказам Данилыча. Кроме того, мне совершенно не глянулось на подсунутой С. фотографии томное лицо Рунича, эдакий Сахар Медович.
После бала, продолжал тихо повествовать старичок, Рунич повёз жену домой, а по дороге, как водится, лошадь вдруг упала, и извозчик отказался везти их дальше. Было очень поздно, темно, Рунич понёс Верочку на руках до самого дома. Одета она была не очень тепло, а было сыро и холодно, зима в Одессе – противное время. Вот Верочка и застыла… А тут ещё эта напасть... Накануне у бедняжки был выкидыш, ну и все эти неприятности, связанные с таким конфузом. Если бы не этот бал Добровольческой армии, лежала бы она в постели, как полагается в таких случаях. Убралась Верочка за три дня. Вот и снимал я её похороны… Какая красивая была женщина…
Пока А.Д. рассказывал, я продолжал изучать глазами, уже привыкшими к полумраку, его жилище. Уюта в нём я не почувствовал. Похоже, его жёнушка махнула рукой на такие глупости, как уборка, чистота, предпочитая слушать радио. В углу, возле кровати, где она сидела в наушниках, виднелись торцы тонких рамок полуметровых размеров, прикрытых тряпицей. Я поинтересовался: «что это, картины?».
Дедушка впервые посмотрел на меня, заговорившего, потом встал и молча поплёлся к рамкам. Я решил ему помочь, и вместе мы вытащили штук пять оформленных под стеклом с фабричным паспарту фотографий. Уже первая из них навела меня на мысль, что это и есть те самые «шедевры Данилыча», о которых любили поговорить высоким стилем наши старые операторы.
Стёкла на некоторых работах побились, паспарту пожелтели от времени, а местами изуродованы следами влаги, но это никак не помешало разглядеть исключительной красоты вещи в жанре обворожительного ню. Все запечатленные великим фотографом женщины, чьи глаза с огненными бликами, слегка размывал обязательный в таких случаях диффузионный фильтр, походили на богинь. С. тоже взирал на это чудо, но молчал.
Утомлённый старик, еле слышно стал рассказывать, что до войны эти художественные фотографии побывали на международной выставке и получили там золотые медали. Вот только забыл, в каком городе, совсем уж тихо добавил маэстро.
…Когда мы уходили, я услышал наконец-то голос жены Александра Данилыча:
– Даже конфет не принесли…
Выходит, не врал про Данилыча бывший парторг, а ныне мой начальник, когда рассказывал о нём свою историю. Теперь запишу её, то, что запомнилось.
После войны Гринберг работал (или заведовал) в фотоателье, расположенном в центре Москвы. Снимал фотопортреты генералов и их жён. И однажды под вечер его посетила интересная молодая дама и обратилась к нему со странной просьбой – снять её в обнажённом виде. Данилыч категорически отказывался, твердил об уголовной ответственности за подобного рода деяния на территории СССР, но дама, увеличивая сумму гонорара, повторяла, что сама заинтересована в сохранении их тайны. Не сразу, но Данилыч согласился, решил тряхнуть стариной. Начались сеансы, и он был дотошен в своём деле, капризничал, но дама всё это время проявляла исключительное терпение и выполняла все его прихоти. И была вознаграждена за муки. Когда она увидела результат, то пришла в такой восторг, что бросилась к нему с поцелуями…
Данилыч, спустя годы, рассказывал, что в ту минуту она была особенно хороша, хоть заново начинай работу.
Красавица-незнакомка вручила маэстро гонорар вдвое больший условленной ранее суммы и, забрав огромный пакет со снимками, исчезла из его жизни. Данилыч и сам понимал, что работа удалась, а потому и сделал оплошность – не уничтожил негативы. А спустя какое-то время их обнаружил его лаборант. Шустрый малец сразу понял, что с ними нужно делать, и, отпечатав наскоро стопку снимков, наладил подпольную торговлю шедевром, и на этом бизнесе его вскоре сцапали…
И бедняга Данилыч, награждённый за своё искусство золотыми медалями в европейских столицах, чьи названия он уже не помнил, предстал перед судом, обвинённый в производстве порнографических фоток. И получил срок, хотя защищали его самые лучшие московские адвокаты…
9
– С чего начинается Родина?.. – вопрошает нараспев Бартков, мой приятель, и в том же духе заканчивает старую хохму, разводя руками: – с ошибки в моём Букваре…
Друзья меня спрашивают, и чего я связался с этим обормотом? Странный вопрос, удивляюсь в свою очередь, а вам-то что за дело? Сам я никому таких бестактных вопросов не задаю, связывайтесь, с кем хотите. А мне и с Бартковым весело.
Однажды он сильно позабавил меня рассказом о своём первом посещении знаменитого Большого Архива, где «за семью замками сокрыты страшные тайны литературы и искусства, свидетельства особой важности» (выражение Барткова). Правда, пустили его туда не сразу: то справки какой-то не хватало, то подписи, то паспорт просрочен. К тому же в Архиве бывают и санитарные дни. Но чаще всего причиной, отдалявшей счастливую минуту встречи со страшными тайнами, становилась элементарная пьянка, отнимавшая у Барткова порой целую неделю жизни.
Но всё же настал долгожданный день… Милиционер, понятное дело, не сразу пропустил неофита, долго и подозрительно косился на моего приятеля и тщательно изучал его документы.
– Ну, я тебе скажу, – позже рассказывал он, – там и фонды! Чего там только нет – море разливанное! Значит, так, копошусь в картотеке, выписываю на бумажку номера формуляров. А тут девушка ко мне подходит. В огромных очках, красивая, зараза, и стройная одновременно. Берёт мой листик, серьёзно так глядит в него, бровки под очками нахмурились. «А это по теме?», спрашивает. Я молчу. «Вы, верно, первый, кто затребовал эту опись». И пошла к своему столу. Оцениваю её с тыла, всё на месте и высшего качества. Вот почему, осенила меня догадка, менты на стрёме так жёстко бдят, оказывается, свой сераль охраняют… Иду в читальный зал. А там уже сидят крысы и тоже в очках, архивную пыль вдыхают, как долгожданный кокаин. Один студентик, я на него долго смотрел, обложился папками и готов, кажется, облизывать каждый клочок бумаги, доставаемый из папки. И так его повернёт-посмотрит, потом ещё и понюхает, а после ещё и в лупу изучает, настырный…
– Ты не поверишь, но у меня лупы, отродясь, в хозяйстве не было!.. А другие любознательные мотают фото-плёночки, на которых отсняты документы, не выдаваемые в зал в своём первозданном виде, и заправляют их в громоздкие аппараты для просмотра. Пока дожидался своего заказа, изучал, как старичок по соседству управлялся с этим агрегатом. Руки у него трясутся, а глазки как у волка огнём искрят. Тут и мне посылку приносят, тоже в папочках. Объяснили, что и как смотреть и где позже расписаться. Девица, которая эти папки мне подсунула, не такая смазливая, но тоже душистая. Парижскими духами балуется. Почему-то подумалось, что с бабами тут хорошо придумали. Ну не милиционерам же нас обслуживать…
– Обтираю потные от волнения руки платочком, приказываю себе успокоиться и беру первую папку всю в каких-то печатях. Раскрываю. А там всего лишь одна пухлая тетрадочка в засаленном ледерине. Стал её листать. Каждая страница пронумерована дважды – чернилами, рукой бывшего владельца, и зачем-то ещё и карандашиком. Замечаю, что цифры не везде совпадают. Карандашиком больше насчитано, да и в ведомости карандашный результат. Стал интересоваться, отчего так? Но всё оказалось просто: дотошный карандашик считал всякую закладку, вклейку, лоскутик. Ты мне не поверишь, но в одном месте сухой цветочек запрятался, так карандашик и его заприметил и на аленьком лепесточке цифирь поставил…
– Ну, это всё лирика. Тем более, что с этими подсчётами я едва не растерял саму трепетность момента. Соприкосновение с Прошлым, как-никак…
Но аленький цветочек меня как-то успокоил... Уже не гляжу по сторонам, тетрадочку держу аккуратно, чтобы цветочек аленький не обронить.
По дурацкой своей привычке начинаю с середины. Читаю. И тут у меня глаза на лоб полезли. Мать ты моя! Вся страница – сплошная похабель. В клозетах вокзальных разве что встретишь нечто подобное. Листаю дальше. А там ещё хуже, нельзя читать. И всё стишками норовит автор тот свою матерщину вязать…
– Я оглядел зал и встретился вдруг глазами с девицей, той, что эти папочки мне подкинула, а сейчас лаком ногти мажет. Неужели, думаю, и у других читателей такие же весёлые папочки? Уж не потому ли у старичка, что по соседству, руки трясутся? Захлопнул я эту тетрадочку в склизком (скользком?) ледерине образца 20-х годов, сунул её обратно в папку с печатями и брезгливо отодвинул от себя на край стола. Возвышенные чувства мигом удалились из моей романтической души, оставив лишь горькую досаду, как у всякого обманутого человека… Ты не поверишь, но захотелось мне… руки умыть, т.е. отмыть. В общем, пошёл я стройным шагом на выход. «Вы совсем уходите?», спрашивает душистая девка. «Совсем!», гордо говорю ей. «А вы там везде расписались?». «Везде», отвечаю, усмехаясь. Не хватало ещё расписываться за такое чтение…
А на проходной милиционер снова проверил у меня документы и выпустил на свободу. А ведь должен был задержать, как я понимаю, и срок впаять без суда и следствия за интерес к похабели, которой меня угостил хозяин тетрадки, а когда-то известный киношник…
Ну и чудак этот Бартков, мой приятель. Что ещё сказать про него?..
Одна из тайн Барткова.
А теперь привожу его рассказ, который он начинает с большой цитаты из письма наркома просвещения А.Луначарского к директору Малого театра А. Сумбатову-Южину* (1923 год) и комментарий самого Барткова, моего приятеля, к этому уникальному документу.
«…Теперь о менее приятном, именно о пьесах, которые Вы мне передали на просмотр. Пожалуйста, дорогой Александр Иванович, не подумайте, что я хочу каким-нибудь образом парализовать решение, принятое Вами или Малым театром, но я не могу быть неискренним в моих отзывах. По-моему, эта пьеса – плохая**. Во-первых, с политической точки зрения, я Вас определенно уверяю, и надо сообщить об этом в Александринский театр в Петербург, наши коммунистические круги, да и сочувствующие нам круги примут её за явно контрреволюционную (…) Что всё это, как не самая обывательская, самая безнадежная, тупая критика революции вообще? Разве это верно, что революционеры, достигнув победы, превращаются в изменников своему слову, стремятся сесть на трон правителя, готовы убить своих жен, чтобы жениться на принцессах, и т.д.? Ведь все это одна сплошная ахинея (…) Где же эти честолюбцы? Где же эти развращенные властью люди? (…) А вожди? Я не знаю ни одного из ста вождей революции, кто не жил бы сейчас в общем скромной жизнью, абсолютно веря прежним идеалам и отдаваясь нечеловечески трудной работе, без всяких властолюбивых мечтаний и поползновений. Может быть, обывательская гнусная сплетня и треплет имена вождей революции, обливая их грязью своих выдумок, но я, например, знающий изнутри, и хорошо, жизнь наших коммунистических верхов, могу, положа руку на сердце, сказать, что эта жизнь в высшей степени чистая, честная и благородная, полная безусловного служения своей идее (…) С другой стороны, заметьте, единственный положительной фигурой является, в конце концов, палач Родриго. Этот, по крайней мере, верен себе: насильником родился, насильником жил, насильником умер. Затем, с точки зрения политической, что это за фигура – Клара, к чему эта высокопоставленная проститутка, которая движет какими-то пружинами, которая вершит судьбу отдельных вождей, как Родриго и Алонзо, преследуя свои честолюбивые цели?
Дорогой Александр Иванович, может быть, это когда-нибудь и бывало, хотя я даже в этом сомневаюсь и думаю, что все подобные интриги есть только выдумки или преувеличения поэтов, которые не были посвящены в государственные дела. Но сейчас, когда политический опыт сделался достоянием чуть ли не каждого гражданина, по крайней мере, в элементарной мере, ну кто же поверит в этих Клар? Нет никаких Клар, и вся идиотская фраза - Cherche la femme – тупая выдумка. Уж, конечно, не в альковах делается политика, а делается с колоссальной серьезностью путём учёта общественных сил…»*
– Документ, ссс-с-таричок, потрясающей силы! Хотя согласен, подобный пафос вкупе с беспомощными откровениями наркома почтенное издательство с названием «Наука» должно тиражировать только в том случае, если в академических изданиях будет присутствовать раздел «Курьёзы». Но главная для меня пикантность, изюминка этого эпистолярного шедевра, (ох, сильно взял нарком), заключается в том, что Луначарский возжелал морочить голову известному деятелю русского театра, искушённому в таких делах практику. Кроме того, почтенный маэстро, он же директор Малого театра, был старше адресанта почти на двадцать лет. Как же объяснить эту бестактность? Что заставило наркома, известного теоретика в вопросах искусства и литературы, выставиться перед А.И.Южиным в столь унизительной роли наивного простачка, напрочь не сведущего в истинных причинах исторических катаклизмов, перманентно, так сказать, изнуряющих несчастное человечество?
В моей коллекции есть одна история, которая, как мне думается, способна пусть и в малой мере, но приблизить нас к тайне этого недоразумения, зафиксированного в письме.
9а
«Назад, к Островскому!..»
Только что назначенный Наркомом просвещения Анатолий Васильевич основательно поменял свой внешний вид, почему-то обрядился в военный френч горчичного цвета. К нему, разумеется, полагались широченные галифе и сапоги, что тоже пришлось носить. Сапоги по-звериному скрипели, и в походке наркома появились незнакомые движения. Но не этот маскарад веселил товарищей по партии. Нарком завёл себе огромный портфель, куда складывал как государственные бумаги, так и личные, большей частью литературного свойства – пиесы, стишки, разные статейки и прочую досужую муру. Однако военно-комендантский камуфляж, этот самый горчичного цвета френч, не больно-то действовал на чиновников от новой рабоче-крестьянской власти, предпочитавших серенькие пиджаки и чёрные косоворотки.
Нарком буквально терял голову, когда до него доходили факты полнейшего неприятия его прожектов на ниве культурного строительства и просвещения масс. Но, будучи человеком сообразительным, и поняв, что ходить строем, скажем, людей театра, едва ли заставишь, А.В. стал выискивать иные способы влияния на работников искусства. И, как бы, между прочим, он роняет однажды с трибуны невинную фразу, что, мол, неплохо бы, дорогие товарищи, двинуть назад к Островскому!..
Кстати, новую советскую жизнь, Нарком пожелал начать с новой и молодой женой. Привёз он её из Киева, где начинающая артистка и красавица робко осваивала театральные подмостки. Когда встал вопрос, в какой же из московских театров пристроить Наталью* на работу, счастливый молодожён растерялся. Он вдруг понял, что это мероприятие далеко не частное дело, но акция большого, если не сказать – большевистского, а, стало быть, политического звучания. Отдать жену в руки академистов, значит, взбудоражить осиные гнёзда леваков, сделать же наоборот, и похлопотать, условно говоря, у любимчика Мейерхольда**, но где уверенность, что Наташенька, да и он сам, не станут предметом злословия людей того же Камерного театра***?
Пока государственный муж перебирал в памяти списки московских сцен, жена сама нашла свое счастье. Зайдя мимоходом в Малый театр, наркомша загорелась страстным желанием остаться в нём, и А.В. после некоторого удивления и бессонной ночи вынужден был отвезти именно туда её трудовую книжку.
Директором Малого театра в ту пору был незабвенной памяти князь Сумбатов, весьма плодовитый при старом режиме драматург, и он же артист Южин, любимец московской публики. Добрейший человек, Александр Иванович радушно встретил молодую актрису, да ещё красивую женщину, и окружил её своим постоянным вниманием. Довольно скоро он шепнул ей, что задумал для юной артистки поставить Островского. Правда, конкретной пьесы он пока не выбрал, но что это будет непременно Островский, он, бывший князь, ни минуты не сомневается и видит в том Божий промысел. О последнем обстоятельстве, насчёт Бога, князь сказал как-то тихо, оглядываясь.
Вечером того же дня счастливая жена принялась рассказывать мужу и гостям, подоспевшим к чаю, о планах директора Южина, об Островском, которого она с детства обожает и которого, она уверена, жаждет увидеть рабочий зритель, и что ей обещана хорошая роль в его пьесе. Постоянные гости шикарного наркомовского дома давно не видели хозяина таким счастливым и молодым. «Конечно, Островский! Хватит насиловать театр и ставить бесконечную халтуру всяких недоучек и прочих выскочек, все достоинства которых прячутся… в их кобуре. Киршоны там разные, Афиногеновы-Ромашовы****… Ты только вслушайся, моя прелесть… Господа! ну какие фамилии, чёрт возьми! И где им знать тайну театра, спелёнатым с головы до грязных сапог кумачом безграмотных лозунгов?! Меня трясёт, а временами просто мутит от их творений, этой на скорую руку сварганенной ахинеи!..»
Нарком так увлекался, рассуждая о конкурентах, что не замечал, как с его архи-большевистских уст легко слетала махровая антисоветчина. Впрочем, как драматурга, поставлявшего на театр и свой товар в жанре революционной мелодрамы*, наркома понять можно и нужно – гонорар от пиес давал существенную подпитку семейному бюджету. «Островский – это… чистый воздух, без него не прожить, без него не вытащить карету искусства из грязи мещанства и повального бескультурья и тифа!..» Так или почти так ораторствовал Анатолий Васильевич перед красавицей женой и гостями, пребывая в сильном возбуждении, не забывая помешивать золотой ложечкой в китайской чашке морковный чай, но на правду это похоже.
– Скажи, дорогуша, Александру Ивановичу, что я хотел бы видеть тебя в «Бешеных деньгах»**. Впрочем, я не настаиваю конкрэтно. Но верь мне, всячески помогу вам в благородном и освежающем деле.
Прошло немного времени, и газеты сообщили, что Малый театр собирается и далее следовать на поводу рутины, готовя премьеру каких-то «Бешеных денег». А потом в бывший императорский театр пришла бумага, документ, в котором строго указывалось на недопустимость «ставить означенную в анонсе пьесу Островского по причине её исключительной вредности». Директора театра Южина едва не хватил столбняк, и бедняга стал срочно собираться в Ниццу, лечить печень. А наркомша Наташа, узнав о страшной новости, вся в слезах, не разбирая дороги, побежала домой. Тщетно несчастный муж старался успокоить её, ласково поглаживая левой рукой по спине жены-актрисы, а правой гневно швыряя на пол рукописи своих статей, заваливших огромный письменный стол, доставшийся Наркому от прежнего хозяина квартиры адвоката Мандельштама. «Успокойся, дружочек… Канальи!.. Всё уладится, я обещаю тебе… Крокодилы от мракобесия!.. Успокойся, душа моя, ну не дадут эту пиесу, возьмём другую, вот и у меня уже готова для тебя славненькая ролька… Откуда же берутся эти недоноски, чёрт бы их всех побрал, подрал!..
– Хочу «Бешеные деньги»! – Настаивала жена, а слёзы ну просто издевались над её красивым макияжем.
Потрясённый нарком, взглянув внезапно на часы, стал собираться, чтобы, не откладывая, ехать туда, где так бесцеремонно, даже не посоветовавшись! обошлись и с ним, и с его женой, начинающей артисткой, и с почтенным Александром Иванычем. Да и с самим Островским, наконец! «Ишь ты, до чего канальи додумались, запретить такую анафемски гениальную революционную комедию»! Уже в дверях, накинув на сутулые плечи шубу и гневно посверкивая стёклами пенсне, возмущённый нарком клятвенно пообещал красавице-супруге, что камня на камне не оставит от Реперткома.
В этот день он и вправду сделал многое. Как человек государственный и до чрезвычайности загруженный обязанностями и прочими партикулярными забавами, он присутствовал при закладке величественного памятника Освобожденному Труду. Потом отсидел в новой Академии на конференции, посвящённой трехсотлетию голландского живописца, о котором никто толком ничего не слыхивал, но изрядно подпорченное живописное полотно, которого третьего дня, в субботу, во время облавы, обнаружили на Сухаревском рынке*. Позже он подписал визу Южину на выезд его во Францию для лечения. Правда, взяв с Александра Ивановича слово, что тот обязательно вернётся на родину, то есть в страну большевиков, и не станет дописывать давно задуманную драматургом Сумбатовым, но, к сожалению, насквозь буржуазную, а, значит, фальшивую, пиеску о художнике Рафаэле**.
Деловой нарком успел-таки утвердить окончательный договор на постановку киноленты по своему сценарию и с обязательным условием, что в картине будет участвовать его жена в заглавной роли. И это далеко не всё! Вечером он сопровождал очередного высокого гостя, посетив с ним Большой театр, где в сотый, кажется, раз отсмотрел «Лебединое озеро» и вновь, упоённый красивым зрелищем, оценил пленительное очарование Катюши Гельцер***. Ещё позднее принял участие в закрытии Конгресса стрелочников трамвайного депо им. П.Стучки****, чтобы уже встретить полночь на банкете в Доме Учёных, устроенном по случаю столетия научного отлова отечественного налима. Несвежая рыба дала о себе знать довольно скоро, и замученный государственными делами Нарком наконец-то поспешил домой. Уже садясь в поджидавший его автомобиль, он с ужасом вспомнил, что так и не сумел, закрутившись, забежать в «зловонную контору Реперткома», где столь безответственно вершится судьба отечественного театра. Мотор зафыркал, кузов новенького авто затрясся, словно в страхе, отчего в животе измученного впечатлениями Анатолия Васильевича гулко заурчало. «Чёртов налим, надо было выпить хотя бы рюмку водки…»
Жена как будто успокоилась, уже не ревела, занятая вязанием, когда увидела входящего супруга. Она устремила в его сторону красивые глаза, заново подведённые французской тушью, отчего они казались и крупнее и прекраснее. Муж долго снимал шубу, галоши, но пенсне его в этот раз мерцало тускло. А потом он внезапно закрылся в туалете. Жена догадалась, что никаких «Бешеных денег» ей не видать, что Москва куда более отвратительный город, чем Киев, и что помощи ждать неоткуда…
10
Приступаю к работе в группе режиссёра Р., худрука объединения, в котором за последнее время мне пришлось отпахать на трёх картинах. Но хозяина вижу редко, он в постоянных разъездах. Побывав однажды в роли Председателя жюри Московского международного кинофестиваля, Р. перешёл в почётный статус международной кино-персоны и, в этом качестве востребованный, стал разъезжать по миру, украшая своим присутствием всевозможные кино-форумы. То в Париж улетит, то в Лос-Анджелес, то членом жюри, то простым гостем. В Африке он ещё не был, говорит, там жарко. Туда любил ездить покойный сказочник Александр Артурович Роу*, и негры, если поверить его рассказам, носили милейшего Артурыча на руках…
Работа над последним фильмом идёт ни шатко, ни валко. Сценарий я даже в руках не держал, потому что его, скорее всего, не существовало в природе, так как наш фильм, цветной и полнометражный по размеру, должен рассказать о популярном актёре, постоянно снимавшимся в фильмах Р. Во всяком случае, делать записи об этом кино-процессе мне не хочется, пока не интересно. Правда, однажды Р. показал нам свою вгиковскую курсовую работу «Зимняя сказка», где шутливо рассказывалось о плачевном материальном состоянии ВГИКа в послевоенные годы. Сегодняшнего здания, где и я, грешный, учусь, ещё не было. Кино-институт арендовал часть помещений в левом крыле здания Студии имени М.Горького (тогда ещё «Союздетфильм»), которая и сама-то находилась в положении новосёла, утратив за время войны своё теперь уже историческое здание в Лиховом переулке. Нынче в нём богует Студия кинохроники, а на фасаде здания висит одна-одинёшенька памятная доска документалисту Дзиге Вертову**. В стенах студии «Межрабпом-фильм», он снял документальную ленту «Три песни о Ленине»***. (Впрочем, это другая история и, к сожалению, тоже грустная). Но закономерный вопрос остаётся: а где же памятные доски, напоминающие москвичам и гостям столицы, что здесь работали Протазанов, Игорь Савченко, Пудовкин, Барнет, Пискатор****?..
Но я, как всегда, отвлёкаюсь. Суть сюжета давней короткометражки Р. в следующем. Во ВГИК поступает важное сообщение – в Москву приезжает сам Чарли Чаплин. По такому случаю в экстренном порядке в Институте кинематографии тоже готовится возможная встреча с великим артистом. Роль девушки, которой поручено караулить Чаплина почему-то у статуи Веры Мухиной «Рабочий и Колхозница», поручили студентке Людмиле Шагаловой*****. Действие фильма происходит зимой, и будущая замечательная актриса укутана до пояса большим пуховым платком так, что и милого лица не разглядишь. Даже обута актриса в огромные валенки. Но из сюжета короткометражки следует, что для задуманной встречи великого короля смеха нет ни средств, ни ясного и чёткого понимания политического момента: а как, собственно, надо встречать американского, да ещё буржуазного, кино-деятеля в советском кино-институте?..
На просмотре фильма Р. в Доме Кино, приуроченного к торжественной дате, (забыл какой), разразился скандал. Пытливые глаза тех, кому положено следить за нравами студентов, узрели в этой курсовой работе махровую антисоветчину, и автора, несчастного, инвалида войны и, кстати, по совместительству комсорга института, решено было отчислить с курса. Положение спас Эйзенштейн, заступился за красивого студента-инвалида, который до войны, ещё пионером, пробовался на роль в его фильме «Бежин луг»*. Но дело это замяли с большим трудом…
11
Вчера были у Галины Сергеевны Кравченко. С. притащил полный портфель разных документов, фотографий и до позднего вечера, правда, после вкусного застолья, вместе с Г.С. разбирал и оприходовал содержимое толстенных папок, в которых он бессистемно хранил свои сокровища. Если бы не его девичья обидчивость, я бы с большой охотой (если не злостью, невзирая на разницу в возрасте), отчитал С. за этот бардак с материалами нашей общей будущей книги. Но на подобные дерзости, увы, я пока неспособен.
Галина Сергеевна в разговоре сообщила неприятную для нас новость: умерла актриса Вера Орлова**. Не дождалась нас старая женщина. Год назад, зимой, мы с С. навестили её в больнице. Она лежала на кровати, жаловалась на ноги, мол, совсем не слушаются, не хотят ходить. Помню, у меня осталось сильное впечатление от её глаз, точнее, взгляда. Он и тёплый и доброжелательный. Когда в конце беседы я протянул ей книгу с фотографией, кадром из фильма «Отец Сергий»***, где Вера Георгиевна играла распутную девицу, пытавшуюся соблазнить схимника, она оживилась. Долго смотрела на снимок, ласково повторяя имя режиссёра: «Яков Александрович, да, это Яков Александрович…». И расплакалась...
Память у старой женщины уже слабая, кое-что помнит, но плохо, бессвязно. К тому же у неё проблемы со слухом, и приходилось повышать голос. К концу нашей встречи С. перешёл на крик. Даже медсестра с испугом заглянула в палату, узнать, по какому случаю галдёж. Вера Георгиевна вспомнила своего мужа Петра Бакшеева****, артиста МХТ, вместе с которым снималась у Протазанова. С. очень интриговал вопрос самоубийства Бакшеева, но в тот раз, к моему удивлению, он почти ничего не спрашивал у Орловой о давних событиях. Его интересовало только одно: самочувствие старушки. Запомнилась её фраза о том, что на пребывание в этой больнице она смотрит, как на последнюю инстанцию перед встречей с Богом.
В книге С.Гинзбурга*****, которую нещадно ругает Борис Григорьевич Вольф, под фотографией кадра из фильма «Отец Сергий», Вера Георгиевна оставила для меня драгоценный автограф «…от старой актрисы театра и кино Веры Орловой. 25 декабря 1976г.»…
Но вернёмся в гостеприимный дом «Весёлой канарейки». После того, как С. убрал в свой портфель последнюю стопку фотографий, которые прилежно прокомментировала Г.С., нашлось время и для веселья, когда просто, под горячий чай, дозволялось чесать языком по любому поводу. Галина Сергеевна любила такие мгновения, и, разумеется, всегда солировала, быстро находя темы для досужих бесед. Припомнили вдруг прошлогодний юбилей Виктора Шкловского*, а точнее, его финал, неожиданный во всех отношениях. (Я тоже побывал на том вечере). Старику исполнилось 85 лет, и он пожелал отпраздновать это событие почему-то в Доме кино. Зал, помнится, был полон под завязку, сидели даже на ступеньках. На сцене собрался и стоял всю церемонию, и довольно долгую, почётный президиум. Много говорили во славу юбиляра. А.Каплер** свою речь читал хоть и по бумажке, но довольно интересно, а вот С.Герасимов***, напротив, говорил без бумажки, но скучно и как-то вяло. И.Андроников****, с трясущейся после инсульта рукой, повёл речь в стиле грузинского тоста, сравнив Виктора Борисовича с мальчиком из сказки Андерсена, который заметил существенный недостаток в наряде глупого Короля…
Наконец, слово дали и юбиляру, точнее, он сам его запросил в отчаянии. Ему, похоже, надоело слушать всякую чепуху о себе, и он встал со своего кресла, распахнул восточный халат, который ему подарили в тот вечер «люди с Востока» вместе с тюбетейкой, и зарычал. Зал тоже встал и слушал мэтра стоя.
– Мы раньше как запускали в производство фильм? – Гудел басом юбиляр, – три-пять человек! Понравился сценарий и вперёд! На съёмку!.. А сейчас? Бедный сценарий, бедные авторы! Пока сценарий пройдёт все инстанции, где чиновников и бездельников разных больше, чем вас в этом зале, и что?.. Где фильмы, где искусство кино? Где радость открытий?..
«Старейшина сценарного цеха», как его постоянно величали на этом торжестве, ещё не закончил говорить, но уже отчаянно запутаться в полах длинного халата. Он сделал шаг назад, к спасительному креслу, толкнул его, и оно оказалось на самом краю высокого подиума, покрытого ковром, и когда Шкловский в него буквально упал, произошло непредвиденное: кресло вдруг опрокинулось, а вместе с ним и юбиляр. Всё произошло так стремительно, что зрители и почётный президиум увидели только начищенные с блеском туфли и далеко укатившуюся тюбетейку. Сам же юбиляр на какое-то время исчез в цветах, стоявших сзади подиума большущими букетами в вазах и вёдрах…
– Ну, как вам понравился наш акробат Витенька? Каков пируэт?.. – Ликовала Галина Сергеевна. – Старая школа! Знай наших, межрабпомовских…
|