49a
С. А где Вы первый раз посмотрели фильм целиком?
Полонская. На студии. Приняли фильм хорошо, но я себе не понравилась, видела свои недостатки, неопытность. Что-то хотелось изменить. Но на экранах, как я помню, картина особого успеха не имела.
С. Тогда уже студия находилась в «Яре»?
Полонская. Да.
С. А какая актриса Вам больше нравилась, запомнилась тогда?
Полонская. Малиновская, конечно. Мне «Медвежья свадьба» очень понравилась с ней.
С. А Нина Ли?
Полонская. Нину Ли я что-то не очень помню в кино. Я её узнала позже, когда она пришла после войны к нам в Ермоловский театр. Привёл её наш артист Черноволенко, очень хороший артист, сказал, что она ни на что не претендует. И мы приняли её, как его жену. Но пробыла она в театре недолго, ролей для неё не было, и ничего она толком не сыграла. Какие-то вводы, эпизоды. Правда, было и такое, что она стала претендовать вдруг на какую-то роль, ей отказали, она страдала, продолжала настаивать, но ничего не вышло. Она способная артистка, наверно. Мне так кажется…
С. А Маяковский в своих разговорах как-то оценивал кинематограф, говорил о нём?
Полонская. Да нет, особых разговоров у нас не было. Знаю, что театр он любил меньше и редко ходил. Ко МХАТу, где я служила, относился отрицательно. Оценка его была довольно странной. Он говорил: «Я недавно смотрел «У жизни в лапах»*, там очень хороший диван стоял на сцене, с подушками». Но театр Мейерхольда любил. Он дружил с ним. И мне было обидно. Я была на премьере «Бани»*. Она прошла плохо, без успеха. Маяковский был очень огорчён, думал, что виноват в этом, что-то, значит, не дотянул. Ведь «Клоп»** очень хорошо пошёл. Первый раз я его смотрела, будучи не знакома с Маяковским, а потом мы смотрели вместе…
50
Я зарекался, что не пойду к Хохловой. В её доме я постоянно чувствовал себя не в своей тарелке. Умная женщина, Хохлова давно уже догадалась, что моя
роль в этом деле подчинённая, я для неё всего лишь человек из свиты С.. Но однажды Александра Сергеевна заговорила о художниках, она любила эту тему,
и я включился в неё, сказал что-то хорошее о художнике Ярёмиче. В её лице появилось незнакомое мне доселе выражение, с которым она долго смотрела на меня. Молчавший С., о художниках он предпочитает не говорить, да ещё в присутствии внучки Павла Третьякова, с опаской смотрел на нас обоих и успокоился лишь тогда, когда Хохлова, сделав гримасу удивления, продолжила свои рассуждения теперь уже о Степане Ярёмиче***.
Отношения С. с Александрой Сергеевной давно уже зашли в тупик. Он морщил нос от последней её редакции своих воспоминаний, они никак не устраивали его излишней заумью, как он выразился. Он не одобрял желание актрисы научно анализировать работу Кулешова в кино. И постоянно бурчал: «Всё это имеет свою цену и немалую, но в нашей книге этим воспоминаниям делать нечего». Ему хотелось заполучить от великой Хохловой материал, где наконец-то проясниться проблема неоднозначного отношения руководителей межрабпомовской студии к режиссёру Кулешову и, конечно же, к актрисе Хохловой. Но высказать ей свои претензии не решался, боясь её гнева. Потому и уговаривает меня «не бросать его в трудную минуту». И я сдался, но с условием, этот визит к «буйной Хохловой» будет для меня последним.
Купили бисквитный (с кремом) торт и покатили на Ленинский проспект. Было холодно, зима стояла свирепая, очень морозная. Хохлова встретила нас, как всегда, строго, но, (я это почувствовал сразу), не как чужих людей. Сразу повела на кухню. А дальше начались чудеса, да какие! Хохлова сама пошла на балкон, откуда принесла и поставила на стол непочатую, застывшую на морозе бутылку водки. Позже она призналась, что крайне редко потчует нашего брата, боится, что студенты станут к ней ходить только ради выпивки.
Выходит, напрасно я пугался Александру Сергеевну. Весь вечер она относилась ко мне с особой теплотой, по всякому поводу обращалась только ко мне, а С. терпел, ухмыляясь. Ему от Хохловой доставались только колкости, а всякие попытки его завести разговор о чём-то серьёзном, ради чего, собственно и пришли, Хохлова отметала взмахом руки.
За окном быстро темнело. Из коридора по зову Хохловой явилась старая смешная тётка, которую я вижу здесь не впервые, и зажгла в кухне свет. Мы так и просидели у стола, не покидая насиженного места.
Хохлова сейчас всего лишь хозяйка дома, озабоченная исключительно тем, чтобы молодые люди, её гости, чувствовали себя уютно. Пока смешная тётка ставила на стол чайник, Хохлова рассмешила нас рассказом о своём недавнем пребывании в Доме ветеранов кино, в богадельне. (Надо же, и она произнесла это слово). Ей захотелось сменить обстановку и пожить в богадельне недельку-другую. Однако к неудовольствию А.С. срок пребывания пришлось сократить, потому что местные примадонны изо всех сил старались втянуть её в свои бесконечные интриги.
– Да чем они там занимаются? – Возмущалась Хохлова. – Какие-то актрисульки, о которых я и понятия не имею, только и делают, что раздувают склоки! И за кого, простите, они меня принимают? Неужели они так глупы и бестактны, что смеют думать и надеяться, что я снизойду до их отвратительного досуга?.. Какая низость!
Всякий раз, наблюдая за А.С., поражаюсь её молодости и задору. Всё её существо обращено в завтрашний день. С прошлым эту женщину связывает только память о Кулешове. Мысленно сравниваю её с Галиной Сергеевной Кравченко, тоже ведь «кулешовка», как она себя с гордостью величает. Но какие они разные! И в жизни и на экране. Обе снимались у Кулешова, обе женщины станут горло грызть любому Зоилу, усомнившемуся в величии Учителя.
Хохлова, как актриса, довольно скоро сменила свой экстравагантный на грани эпатажа экранный образ. В её новых ролях обозначилась строгость, даже целомудрие, например, в таких фильмах, как «По закону» и «Великий утешитель». Она умная актриса, а это качество среди её коллег вещь дефицитная. Вот Галина Кравченко, как актриса, увы, из другого ряда. Её нетребовательность в выборе ролей ошеломляет. Да, она эффектная женщина, пластичная, при этом необычайно смелая. Ей что на лошади проскакать по краю пропасти, что на мотоциклетке лететь на бешеной скорости и в любую погоду, всё едино и всё в радость. И в горы полезет, и в шахту попрёт, всё это так. И телевизор в доме держит исключительно ради спортивных программ, не пропуская ни одной передачи о боксе. И в эти часы, так было заведено, никто не имел права её беспокоить. И всё же.
Как-то после очередных посиделок у Галины Сергеевны, она всучила мне, уже в дверях, папку. Почитайте, мол, на досуге. Она в совершенстве владела французским языком, и, как позже выяснилось, это был её перевод книги Джозефа Кесселя о Феликсе Керстене*, личном враче Гиммлера. Прочитав запоем толстенную стопу машинописных листов, я был потрясён не только содержанием книги парижского автора, но, прежде всего, поступком его московской переводчицы. Как же так случилось, что старая актриса, эта Весёлая канарейка, взялась за столь сложный и кропотливый труд, да ещё подозрительный с точки зрения нашей идеологии? О публикации в наши дни её труда не могло быть и речи. Герой книги, отчаянный голландец, возможно, еврей, становится личным врачом третей персоны рейха, избавляя Гиммлера от постоянных болей в животе без применения медикаментов, только массажем и внушением. Наступает время, когда шеф гестапо уже не может обходиться без сеансов Керстена. Такая ситуация неминуемо создаёт условия, когда власть над хозяином переходит в руки врача. Но как он ею распорядился? Он спасал людей, выхватывая их сотнями и даже тысячами из фашистских застенков. Голландцы, венгры, евреи, поляки должны иметь в своих странах памятники этому сумасшедшему смельчаку, дон Кихоту, но… их пока нет, следов благодарности европейских народов, пострадавших от фашизма. Керстен был повешен по решению Нюренбергского процесса, как преступник, за связь с верхушкой рейха. Так говорила позже Галина Сергеевна, когда мы обсуждали по телефону прочитанную мной её рукопись…
Хохлова никогда не говорила с нами о своих родственниках, пращурах, и потому полной неожиданностью для нас стал её рассказ о родной сестре. После революции Анастасия, проживая в Ленинграде, вышла замуж за иностранца, родом, кажется, из Швейцарии. Чтобы вступить в брак, ему пришлось вернуться на родину и развестись с прежней женой. Анастасия не скоро, но дождалась его, и они расписались в ленинградском загсе. А через какое-то время швейцарец увлекается новой женщиной, и сходится с ней. А в блокаду вышло так, что все трое – Анастасия, её бывший муж и его пассия – оказались вместе, в одной квартире. Сначала от голода умерла соперница, потом швейцарец. Анастасия приготовила его для похорон и в этой же квартире повесилась…
Я слушал Хохлову, а перед глазами стоял чудный рисунок Валентина Серова, на котором изображены сёстры Боткины, ещё девочки, два ангела. Как беспощадно распорядилось время в отношении одной, и сколько коварства познала от людей другая, сидящая перед нами…
51
Продолжение записи беседы с Вероникой Полонской.
С. А Мейерхольда Вы знали хорошо?
Полонская. Да, скорее, хорошо. Я была у него в Ленинграде на гастролях, в гостинице. Он произвёл на меня огромное впечатление и как режиссёр, и как он работает. Присутствовала на репетициях «Пиковой дамы»* в оперном театре, когда Мейерхольд занимался с актрисой, играющей пиковую даму, и очень интересно было наблюдать за ними. Ведь режиссёр шёл от обратного. Молодая сравнительно актриса пыталась изобразить старость, а он всячески уговаривал, наоборот, играть женственность, женщину, но не старуху. И показывал он при этом замечательно.
С. Он пригласил Вас на репетицию или как?
Полонская. Нет, меня привёл один знакомый, работавший раньше у Мейерхольда.
С. А Вам не приходилось видеть встречи Мейерхольда с Маяковским?
Полонская. Нет, никогда.
С. Мейерхольд был для Вас, мхатовки, чем-то далёким, чужим?..
Полонская. Нет. Мне всё-таки нравилось, что он делал. Ну, не всё, конечно, я принимала и понимала. Но нравилось.
С. А какое впечатление он оставлял, как человек?
Полонская. Очень колючий.
С. Колючий?
Полонская. Колючий. (Смеётся.)
С. И в разговоре не доступен?
Полонская. Нет, доступен.
С. А он вспоминал как-то Маяковского?
Полонская. Нет. Я бывала у них в доме, в Брюсовом. Когда там собиралось много народу…
С. Лили Юрьевна рассказывала мне, что она хотела Вас познакомить с Маяковским и даже придумала повод. Кажется, какие-то платья…
Полонcкая. Да. Остались какие-то вещи от съёмок «Стеклянного глаза». Может быть, и не платья, я уже не помню. Детали какие-то, платок или ещё что-нибудь, то, что Лиля давала мне на съёмку. Они оставались у меня дома. И мы договорились, что я их принесу. Она сказала, приносите, но меня не будет дома, а будет Владимир Владимирович, и вы отдадите ему. А я как-то подумала, куда я пойду, там Маяковский…
С. А Вы видели его до этого?
Полонская. Нет. Я попросила Яншина, мужа моего тогда, эти вещи отнести.
С. Это было на Таганке?
Полонская. Да, на Таганке, в Гендриковом переулке*. Он был, как рассказывал Яншин, очень разочарован.
С. А с Осипом Бриком Вы когда познакомились?
Полонская. Да вот тогда же, на съёмках «Стеклянного глаза», когда бывала у них дома.
С. Вы и дома у них бывали?
Полонская. Да, бывала. Но Маяковского не было, он был за границей.
С. И какое впечатление на вас произвел Осип Максимович?
Полонская. Это очень умный человек, не плохой. Потом он пригласил меня на бега. Там, на бегах, я и познакомилась позже с Маяковским.
С. Случайно?
Полонская. Случайно. Он подошёл к нам, и Брик нас познакомил. Когда я его увидела живьём, до того только на фотографиях, он произвёл на меня сильное впечатление. Стал меня о чём-то расспрашивать, говорить… ну, вот так всё началось.
С. А как Яншин относился к Маяковскому?
Полонская. Яншин с удовольствием бывал в его обществе. До какого-то момента, а потом…
С. Какая была атмосфера в двадцать девятом году во МХАТе?
Полонская. Во-первых, был жив Станиславский, так что атмосфера была самая замечательная. И потом старики… Мы молились на них. Не то, что сейчас, когда нет никаких авторитетов. Станиславского мы ужасно боялись. Но себя, мне кажется, он не ощущал богом. Вот Немирович-Данченко был проще. Я была ещё студенткой, первый курс, где училось только пять человек.
С. А кто с Вами учился?
Полонская. Грибков, его уже нету… Ирина Сергеевна Вульф, тоже нету, Анисимова… Нина Ольшевская*, она существует, мы с ней до сих пор дружны. Потом я и ещё была такая… Шумахер. Нет, вру, – Кокошкина. Конкурс был колоссальный. На первом туре меня Судаков** принимал…
С. И как называлась ваша школа?
51а
С. И как называлась ваша школа?
Полонская. Школа при МХАТе. А педагоги были – Николай Баталов, Станицын***, он занимался с нами почему-то акробатикой, Алексеев, брат Станиславского – ритмику, Тенишева, Котлубай, Завадский. Педагогов много, больше чем нас, студентов. (Смеётся.)
С. И Леонидова**** хорошо помните?
Полонская. Да. Изумительный был актёр, конечно. Но больной человек, к сожалению. Он испытывал боязнь пространства. Играя на сцене, когда заболевал, то держался за мебель, за стул и всё такое. Вот это было страшно. Но я видела его в «Карамазовых», на генеральной. Это было что-то необыкновенное. Он играл Митю, и когда он там что-то такое хлопал по столу, что-то кричал, весь зал буквально не знал, что делать. Станиславский его целовал потом. А на другой день был спектакль и… ничего похожего. Он очень неровный актёр, очень неровный. И человек он был мрачный, нелюдимый.
С. А жена его была актрисой?
Полонская. Нет, она работала в пошивочной мастерской. Я даже не знаю, с кем он дружил из стариков в театре. Да и к молодёжи относился тоже как-то так… с дистанцией. Одно время он стал ко мне хорошо относиться, а потом, узнав, что я выхожу замуж за Яншина, подошёл и сказал: «Ну, всё, делаешь глупость, и карьера кончена. И до тебя мне больше нет дела». Он считал, что я рано выскакиваю. Мне было действительно семнадцать лет, только что исполнилось. Так что это был идиотизм, и Леонидов совершенно прав. И он хотел тогда, чтобы я снималась с ним, не помню уж в какой картине. Очень хорошо ко мне относился. И всё кончилось.
С. А Москвин*****?
Полонская. Он обаятельный и общительный был человек. А Леонидов был мудрый. Любил говорить почему-то: «Мочалов! Мочалов! А играет Качалов…» (Общий смех.)
С. И Качалова хорошо помните?
Полонская. Но это такое очаровательное создание! Совершенно. Обаяние, благородство… к молодёжи он относился необыкновенно. И совершенно не выносил хамства. Я вот помню такой случай. Была у меня приятельница, она потом женой Лемешева* стала, мы были скромные девчонки и пришли после спектакля поужинать в «Националь». Нет, вру, в «Астории» это было, в Ленинграде. И в это время рядом в зале накрывался стол, где должны были присутствовать артисты Художественного театра, те, кто постарше. И пришёл Василий Иванович. Увидев, что мы одиноко сидим, и никто нас не приглашает, он не пошёл к накрытому столу, а там уже собрался народ, и сел с нами. Заказал чёрт те что, какое-то шампанское, что-то ещё, и демонстративно сидел с нами. И всю ночь читал стихи, и свои, и Блока.
С. Как, он тоже сочинял стихи? И как, удачно?
Полонская. Нет, не очень. У Блока лучше. Но обаяния он был невероятного и читал стихи божественно.
С. А как во МХАТе относились к вашим съёмкам?
Полонская. Отрицательно. Считалось, что это отнимает время.
С. Расскажите о фильме «Три товарища»**. О Баталове….
Полонская. Я хорошо знала Баталова по МХАТу, потом, я уже говорила вам, он у нас в школе преподавал …
С. А на вашу роль тоже пробовались несколько актрис, или?..
Полонская. Наверно, пробовались, конечно. Я знаю, что пробовали Андровскую. С Баталовым было легко работать, очень легко. Помогало то, что я и в театре с ним много общалась. Он был очень обаятельный, очень весёлый человек. Он любил так иногда подыграть в жизни, да, но кичился он, по-моему, только на улице, когда видел, что проходящие девушки его узнали. А в коллективе он держался просто.
С. Вам было интересно сниматься с такими артистами – Жаров, Баталов…
Полонская. Чтобы очень интересно, я не могу сказать. Но то, что я буду сниматься в такой картине и с такими артистами, мне было приятно, мне это нравилось.
Я. А Дунаевского запомнили? Он приходил к вам на съёмки?
Полонская. Помню его. Он приходил, но производил почему-то… Я даже не знаю, по-моему, в каких-то парусиновых туфлях, хотя было вроде бы прохладно. И такой ну… несчастненький, ужасно забитый. Правда, я его совсем не знаю. Видела мало, что-то такое он разучивал со мной, какую-то песню. Я должна была в фильме петь, но слуха у меня абсолютно никакого. (Смеётся.) Дунаевский бился со мной, бился, но чуда не случилось, кто-то спел другой, какая-то певица.
С. Ну, а Жаров как, Михаил Иванович***?..
Полонская. Очень обаятельный и приятный человек. И Горюнов**** тоже. Вообще у нас была дружная атмосфера. Мы весело жили, компания хорошая, шикарная гостиница. Был даже такой момент. Приехали интуристы, и нас согнали в один номер, трёхместный «люкс»: Баталова, Жарова, Горюнова и меня к ним. Вот тут начались всевозможные розыгрыши, продолжалось веселье…
С. А о Пырьеве что можете сказать?
Полонская. О! Пырьев… (смеётся.) Это тяжёлый случай в моей жизни. У него был жуткий характер, совершенно кошмарный. Было с ним два эпизода, очень для меня неприятных. Однажды так случилось, что вечером в театре я должна на премьере «У жизни в лапах» играть ведущую роль, а утром меня вызвали на досъёмку к Пырьеву*, с обязательным условием, что он меня в такой-то час отпустит во МХАТ, на прогон. Что-то у Пырьева, как всегда, не заладилось, что-то происходило не то, какой-то компот, как он говорил. В общем, в отведённое время не укладываемся. Я говорю режиссёру, что уезжаю, я не могу опаздывать в театр. Нет, сказал Пырьев, вы не уедете! Нет, настаиваю я, поеду, это вам не шуточки, Художественный театр!.. И он меня запер в кабинете и ушёл. Правда, он не сообразил – куда ему! – что в кабинете находился телефон. Впрочем, я тоже не сразу его заметила и потеряла время на то, чтобы стучать в дверь, кричать и плакать. А когда позвонила в театр, закрутился скандал, но меня каким-то образом вызволили из плена… Пырьев был очень грубым на съёмках. Но иногда он работал очень хорошо. Но срывался, начинал кричать, даже хамить. Всякое бывало. Но работал он интересно, надо сказать. Часто было трудно, чего-то приходилось ждать, и это, понятно, утомляло артистов. Но всё же интересно было…
С. Вероника Витольдовна, признайтесь, а есть ли стихи у Маяковского, посвящённые Вам?
Полонская. Есть. Это вступление к поэме, там где… «Пускай седины обнаруживают стрижка и бритьё…», потом… «молнии телеграмм»**. Это определённый этап наших отношений. Хотя Лиля, когда переиздавались стихи, сказала, что это посвящается ей. Когда же я стала оспаривать, настаивая, что стихи посвящены мне, главная Муза ответила так: «Ну и что же?.. Да, это о Вас… но мне»… (На этом месте плёнка закончилась).
52
Третьего дня навестили ещё одного межрабпомовца. На студии он занимал должность коммерческого директора до конца 20-х годов. Потом оставил немое кино, пошёл в противоположную сторону – в мир музыки. Но начну этот рассказ по порядку.
Зовут его Давид Михайлович Персон***. Ему немало лет, через три года будет девяносто. Конечно, многое он уже забыл, что-то путает, и всё же разговор с ним, я считаю, был полезным. Потому и хочу его записать в рыжую тетрадь.
На межрабпомовской студии он проработал пять-шесть лет. В начале 30-х годов, когда Д.М. только стал разворачиваться на новом поприще, организовывая концерты, его арестовали. Поначалу его долго держали на Лубянке, во внутренней тюрьме, где уже содержался арестованный раньше Моисей Алейников. И случилось так, что однажды они, кажется, в коридоре тюрьмы, встретились, и в коротком разговоре с бывшим своим начальником Персон узнал, что тот подписал какие-то протоколы, изобличающие его, как коварного врага Советской власти. Персон осудил его за малодушие, и, признался нам, что впоследствии, уже на свободе, он избегал любых контактов с Моисеем Никифоровичем. Алейников вскоре покинул Лубянскую тюрьму и какое-то время помещался в Сокольниках, в зоне, которая была оборудована на задворках нынешнего парка для содержания узников. Эти заключённые были особого рода, им разрешалось днём где-то работать, но к семи часам вечера все обязаны были вернуться в свои бараки. Алейникова в закрытом фургоне возили на Потылиху, где полным ходом завершалось строительство огромного кинокомбината. Нет, его не заставляли таскать кирпичи или размешивать цемент. Руководителям будущего «Мосфильма» нужны была его голова, его большой опыт, организаторский талант…
Персон не подписал никаких документов, и его отправили на строительство Беломорско-Балтийского канала (ББК). Шесть лет, проведённых там, он вспоминает, как лучшие годы своей жизни. Кайлом он поработал совсем недолго. Его перевели в «группу управления», о которой Персон распространяться подробно не стал, а сразу перешёл к результатам своей кипучей деятельности. Он выстроил театр, организовал оперу, балет, большой симфонический оркестр. Необходимые в таких случаях творческие кадры отбирались среди заключённых. И, к слову сказать, недостатка в артистах и музыкантах не было. Персон только диву давался, узнавая, сколько по-настоящему талантливых людей и отличных профессионалов всех видов искусств и культуры трудилось на строительстве никому не нужного канала. В глазах начальства авторитет Персона, как организатора и специалиста в своём деле, рос, как снежный ком. Ему, заключённому, дозволялось без конвоя ездить в Ленинград, чтобы привести оттуда новые фильмы или ноты новых произведений советских композиторов.
Персон, как мы поняли, мог часами рассказывать о прелестях строительства ББК. Ну, как же! Кормили хорошо, на место работы приезжала кухня и кормили горячим! «И не забудьте, дорогие товарищи, – веселился Давид Михайлович, – рабочий день у нас был 10 часов, и только!..» С. сумел всё-таки прервать радостные воспоминания старика и повернуть разговор снова на межрабпомовскую колею. И тут Персон признался, что принимал самое непосредственное участие в возвращении Протазанова на родину, и всячески поддерживал желание возвращённого режиссёра поставить в качестве дебюта фильм о Стеньке Разине с Петром Бакшеевым в главной роли. Почему эта затея не состоялась, Персон объяснить не смог, видимо, забыл, зато вспомнил другое, не менее интересное. У людей, опекавших Протазанова, возник новый замысел – экранизировать пьесу Д.Мережковского «Павел Первый»* теперь уже с Михаилом Чеховым в заглавной роли. Знаменитый на ту пору артист увлёкся идеей и выставил своё представление о предложенной роли, которое многих тогда не просто смутило, а напугало. Чехов предлагал играть несчастного императора как персонаж положительный, судьба Павла требует не только понимания, но и сострадания. В общем, и эта затея провалилась. И тут возникла идея экранизировать роман А.Толстого «Аэлита»*. В этом месте нашего разговора вдруг всплыла фамилия администратора Захара Даревского, и Персон в резкой форме, перейдя на фальцет, обозвал его законченным подонком и больше эту фамилию не поминал.
Кстати, забыл упомянуть одно важное обстоятельство, связанное с арестом Давида Михайловича и обвинениями, ему инкриминированными. В деле постоянно упоминались фильмы Протазанова, которые он успел сделать к концу 20-х годов, включая и последний, снятый при Персоне – «Праздник святого Йоргена». Так вот в деле и Алейникова и Персона список Протазановских шедевров классифицировался как вредительский, порочащий идеи социалистической культуры и пролетарского искусства. Получается, что, подписав своё обвинение, Алейников признавал тем самым, что производство фильмов Протазанова есть ни что иное, как враждебная акция, направленная против Советской власти…
«Н а в с е в р е м е н а!»
(Хохма Барткова, моего приятеля.)
Ох, уж эти бурные двадцатые годы!.. Золотое времечко. Известному кинокритику и крупнейшему теоретику нового пролетарского искусства Николаю Алексеевичу Лебедеву, двадцатые годы, надо полагать, связаны с молодостью и озорством, силушкой неуемной и бесшабашностью, не знавшей границ. В тот счастливый период он чувствовал себя позарез нужным людям, и прежде всего униженным и оскорбленным. Он ораторствовал, писал, читал лекции, орал на всевозможных дискуссиях, отстаивая идеи пролетарского искусства.
Но однажды в его шальную, взбаламученную успехами голову закралась нежданно блажь – написать роман! Шутка ли, просмотреть гору фильмов, иные так по нескольку раз, – руки невольно зачешутся. Не найдя в себе здоровых сил побороть искус, будущий профессор ВГИКа засел за работу. Жанр обозначился сразу: непременно роман–эпопея!
Собрав всю оставшуюся в доме бумагу, обложившись справочным материалом, Николай Алексеевич стал творить. На удивление, работа над романом шла ровно и спешно, без приступов хандры и неудовольствия сделанным, эпопея вырисовывалась многосюжетной, и что самое важное, – идеи пролетарского искусства органично входили в художественную ткань повествования. И как-то сразу стал набирать обороты темперамент рассказчика, пришпоренный классовым чутьем и постоянной подпиткой лежащих на столе дорогих книг основоположников марксизма. Ну что еще надо, чтобы родился в веках немеркнущий шедевр литературы? Разве что, контроль за свежей прессой…
И настал день, когда измученный автор отложил перо и собрал в единую стопу все написанное. Чувство полного и глубокого удовлетворения едва не захлестнуло, грозя обмороком, душу начинающего литератора. И вдруг начинающий романист опешил – титульный лист просил названия, а его-то и не нет! И ничего не приходило на ум измученному работой романисту. Он буквально извелся в муках, просидев за столом еще неделю. Все ждал, когда же название придет само – то единственное, которое будущий читатель будет декламировать шепотом. И оно пришло. Тихое, не броское, но, написав его на титуле, великий труженик блаженно обмяк, успокоился и позволил жене-крохотульке внести, наконец, чашку чая.
– Ты вот что, комочек, – обратился он ласково к жене. – Поздравь-ка меня. Я сделался писателем!
…Рукопись издали довольно быстро. Книжка начинающего писателя и вправду стала бестселлером. И, как часто бывает в таких случаях, она пережила своего автора. Ну, кто бы мог подумать, что причиной тому – умное, точное название: «ОЧЕРКИ СОВЕТСКОГО КИНО»*.
53
Вечер, о котором так долго шептались в Доме ветеранов кино, наконец-то состоялся. Его готовили долго, обстоятельно: сочинялся сценарий, подбирались гости и участники выступлений, репетировались какие-то репризы, заказали гору немых фильмов и отбирали эпизоды, чтобы показать на экране каждого ветерана и по возможности достойно. Но проведение вечера «Актёры Великого Немого» почему-то откладывалось, и старушки наши, тоже участницы грядущего праздника, начали нервничать. Их трясло. Называлась то одна дата, то другая, но вот, наконец-то (о счастье!), всё определилось, профессор Комаров радостно сообщил в столовой, что долгожданная встреча со зрителем Дома кино назначена, и никаких переносов более не последует…
Народу в Большом зале Дома кино набилось много, но местечко я себе нашёл.
Я слышал, что «звёзд Великого Немого» повезут из Матвеевского на автобусе, и очень переживал за своих старушек. Мороз в этот день стоял свирепый, автобус наверняка не обогревается, а дорога оттуда до Дома кино – не ближний свет. Как бы не помёрзли ветераны, для них этот вечер – прежде всего праздник, радостный день. Знаю, что многие из них не оставили надежды стать членами Союза, и ожидаемый выход в свет «звёзд Великого немого» рассматривается ими как серьёзный шаг на пути к желанной цели. Зачем им Союз кинематографистов, мне, грешному, так и не удалось уяснить, я продолжал смотреть на эту затею, скорее, как на блажь. По телефону Нина Ли буквально изводила меня страхами и сомнениями относительно успеха всего мероприятия. «Ну, кто нас помнит, кто нас знает сегодня, скажите мне на милость?», вспомнил я её недавние причитания и улыбнулся, потому что не забыл нашего разговора по поводу синего платья, в котором Нина Алексеевна собиралась присутствовать на этом вечере. Платье это, похоже, довоенного образца, но я его одобрил, как наилучший наряд в стиле ретро для данного торжества. «Да, вы художник, вы это понимаете», радостно причитала Н.А. Не понимал, а хорошо знал, что другого платья у Нины Алексеевны, звезды советского кино 20-х годов, просто нет. Только это одно и сохранилось каким-то чудом, не съеденное молью…
Заиграла музыка, и сцена стала заполняться виновниками торжества. Зал дружно захлопал. Открывал вечер профессор Р.Юренев*. Говорил он складно, потом достал листочек и стал зачитывать имена присутствующих на сцене «Звёзд Немого». Каждое имя сопровождалось овацией. В ожидании услышать имя Нины Ли, одетой в то самое синее платье, я уже радовался за неё – сейчас и ей достанутся дружные аплодисменты. Однако ожидаемого не произошло. Ростислав Николаевич произнёс её короткую китайскую фамилию как-то не очень отчётливо, и аплодисменты публики тоже прозвучали скомкано и кратко…
Кроме жителей ДВК (Ирина Володко, Тамара Адельгейм, Людмила Семёнова, Нина Ли) на сцене присутствовали А.Хохлова, Г. Кравченко, Зани Занони, Эмма Цесарская, Янина Жеймо, Елена Максимова**, Сергей Мартинсон, Лидия Смирнова, кто-то ещё. Из Ленинграда приехал Фёдор Никитин***.
С этим милым господином, когда-то любимым артистом раннего Ф.Эрмлера****, я познакомился в Ялте лет пять назад. Он сидел на скамейке во дворе студии, видимо, его только что привезли с Симферопольского вокзала, и рассказывал байки и анекдоты. Проходя мимо, я остановился, чтобы приобщиться к общему хохоту, и тоже стал прислушиваться к его рассказам. Запомнился анекдот про артистку и старую деву А.Яблочкину*****. Дело было в Ленинграде. Артистов Малого театра, приехавших на гастроли, разместили в гостинице «Европейской», и в номер к Яблочкиной зашла красавица Елена Гоголева******, чтобы позвать старушку в ресторан, пообедать. Собираясь на выход, Александра Александровна вдруг к удивлению Гоголевой задаёт ей неожиданный вопрос. «Вот говорят, Леночка, что когда люди женятся, то после свадьбы ночью происходит что-то такое, о чём рассказывать почему-то не принято. Может быть, вы, Леночка, просветите меня, старуху, о чём это все шепчутся, а я так и не знаю ничего?» Идя навстречулюбопытству старейшей актрисы, Елена Николаевна принялась с большой охотой рассказывать о предмете, о котором она знала не понаслышке. Неизвестно, как долго продолжался монолог московской красавицы, но прервался он шёпотом заледеневшей от ужаса Яблочкиной: «И всё это без наркоза?..»
...Когда стоявшему на сцене Ф.Никитину предложили что-нибудь сказать, он достойно отказался, объяснив это тем, что «он не может, он ведь великий немой»…
После Юренева слово взяла Лидия Смирнова* и не покидала сцену весь вечер. Она мастерица говорить. Остроумия ей не занимать… И дело пошло гладко и весело. Звёздам вручили цветы, проводили в зал и усадили в первый ряд. На экране запрыгали кадры Великого Немого, но эта, важная часть программы, как стало ясно довольно скоро, увы, была поручена бездельникам или недотёпам. Вряд ли человек, бесстрастно комментировавший, и не всегда верно, кадры старых лент, понимал, что этим самым он до боли терзает души старых актёров. Ручаюсь, что виновники этого самого просмотра не видели эти кадры лет сорок, боялись смотреть на экран, как, например, Нина Алексеевна Ли. Она и раньше говорила мне, что ей стыдно смотреть старые фильмы, «это всё так плохо, одно сплошное кривлянье». В этих разговорах особенно попадало И.Ильинскому, с которым она снималась в фильме «Чашка чаю». Отругав его за «сплошное кривлянье», Нина Алексеевна не забывала добавлять, что он за ней ухаживал, часто подвозил к дому на извозчике …
А равнодушный голос, комментирующий показ отрывков из старых фильмов, продолжал портить долгожданную обедню. Путал имена актёров и актрис, вовсе не называл имён режиссёров, что очень важно в данном случае из соображений престижности.
Ведь и Нина Ли и Ирина Володко у самого В.Гардина снимались! Л.Семёнова не смогла смириться с этим безобразием, стала выкрикивать своим «трубным» голосом имена и фамилии буквально всех, кто появлялся в кадре.
Нину Ли показали сначала в маленьком фрагменте из фильма «Крест и маузер»** В.Гардина. (Спасибо Л.Семёновой, она громко прокричала имя режиссёра). На экране Нина Алексеевна выглядела очень хорошенькой, именно конфеткой, как она сама выражалась, говоря о других актрисах из своего окружения. Я не видел раньше этих кадров, и меня поразил темперамент молодой актрисы. Это впечатление усилилось, когда пошли фрагменты фильма «Леся»*** (другое название «Прорванная плотина», Одесская студия). Ну, до чего же она была фотогеничной! В первые дни нашего знакомства Н.А. рассказывала, что в ту пору письма от зрителей ей приходили мешками. «В войну сгорели в сарае, так жалко! И почитать нечего».
Но лучшими кадрами для меня в этот вечер были фрагменты из фильмов с участием Хохловой.
Потом зажёгся полный свет, и ветеранов Немого снова повели на сцену, поговорить. Их сопровождали актёры другого, «молодого» поколения – Л.Шагалова, Л.Гурченко, М.Глузский, Г.Шпигель и Пётр Глебов****, тот, что Мелихов-второй. Он-то и вырвался первым к микрофону. На мой взгляд, лучше бы он этого не делал. Он стал неуклюже читать, точнее, рычать отрывок из романа «Тихий Дон» и так же неуклюже заигрывать с первой Аксиньей, она же – Эмма Цесарская. В конце своего затянувшегося выступления, (Мелихов-второй ещё ухитрился спеть какую-то казачью песню), окончательно расхрабрившись, или распоясавшись, уж не знаю, как сказать, обнял толстенькую и маленькую Эмму Владимировну и расцеловал в обе щёчки. Но и этого Глебову показалось мало, и он отдал ей свой букет цветов, которые вручали всем, выходящим на сцену. Впрочем, зал весело реагировал на эту самодеятельность.
Гришку Мелихова сменила Людмила Гурченко. Она тоже и говорила, и пела, хотела даже станцевать, но, похоже, вовремя вспомнила, что это не её творческий вечер, и уступила место у микрофона Сергею Мартинсону. И тот, словно застоявшийся конь, рысцой прогарцевал к микрофону и под фонограмму спел куплеты о своих неудачах в кино-карьере. Публика буквально заходилась от восторга. Запомнились строчки рефрена:
Но роли всё выходят –
Под мухой и с приветом…
После каждого куплета он свистел. Зал дружно хохотал и хлопал в ладоши. На бис Мартинсон с Гурченко исполнили дуэт из мюзикла, с успехом прошедшего на сцене Театра Киноактёра, «Целуй меня, Кэт»*.
Потом, слава Богу, вспомнили об именинниках. Лидия Смирнова попросила кого-нибудь из них подойти к микрофону. Смелой оказалась Людмила Семёнова. Громовым голосом, чуточку заикаясь, она сразу же призналась всему залу, что через два дня ей стукнет восемьдесят лет. На эту новость зал откликнулся долгими аплодисментами. Оправив белый кружевной воротничок, Семенова повела речь о преемственности традиций и поколений, рассказала эпизоды из своей бурной молодости, припомнила свой коронный фильм «Третья Мещанская» и всех, кто имел к нему хоть малейшее отношение. Шутливая интонация её монолога импонировала публике, о чём свидетельствовали частые рукоплескания, перешедшие к концу выступления старухи в бурную овацию.
Уж не в тоске ли по овациям, каждый, кто выступал после Семёновой, стал называть свой возраст. Самой молоденькой оказалась Занони, ей пока ещё шестьдесят девять**…
После конфуза с жидкими хлопками в момент представления звёзд Нина Ли стала прятаться за спины своих подруг, и Лидия Николаевна Смирнова, заметив это, так и не потревожила застенчивую старушку. Здесь, правда, возможен и другой вариант: Лидия Николаевна попросту не знала или не помнила её как киноактрису.
Хохлова на сцену не вышла, не та компания. Осталась одиноко сидеть в опустевшем ряду для «звёзд», стоявших сейчас на сцене. Изредка поглядываю на неё и прихожу к выводу, что всё происходящее в зале ей категорически не по вкусу.
…Однако самое ужасное произошло под занавес, когда именинники вечера вернулись в зал на свои места. По сцене заметались обоего пола молодые люди в чёрном трико. В зал не сразу поступило сообщение, что сцену оккупировала сводная команда студентов ВГИКа, чтобы воочию продемонстрировать ветеранам и уважаемой публике нетленность тех самых традиций, о которых в этот суматошный вечер излишне много говорилось и танцевалось мастерами постарше. Молодёжь, скорее всего первокурсники, с задором, но неумело, старалась показать какие-то этюды с драками, падениями, дикими танцами, сменяющимися вдруг застывшими и неуклюжими позами. И тут я вдруг случайно увидел лицо Бориса Григорьевича Вольфа. Оказывается, он сидел от меня через два ряда, а я этого не заметил. Но я и предположить не мог, что в этой жизни есть что-то такое, что может напугать этого старого лиса: я увидел его насмерть перепуганные глаза, в которых вспыхивали искры назревающего безумия…
Финал этого странного вечера вкратце таков. В фойе столкнулся нос к носу с С., с которым давно не общался. Он пребывал в сильном возбуждении, сразу потащил меня куда-то, ничего не объясняя, но на пути нам встретилась Хохлова. Мы поздоровались с ней, и С., радостно улыбаясь, поинтересовался у Александры Сергеевны о впечатлениях завершившегося вечера. Лучше бы он этого не делал. Хохлова с гневом накинулась на беднягу, прокляла всё, что происходило на сцене, и в довершение всего учинила ему взбучку за какие-то фотографии, которые он не вернул ей в срок. С. стал оправдываться, говорить, что он не один, и зачем-то стал тыкать в меня пальцем. «А его я люблю, оборвала его речь А.С., а вас нет!» Повторив эту сладкую для меня фразу несколько раз, Хохлова распрощалась с нами, как с чужими людьми. Мы вышли на морозную улицу в тот момент, когда «Великих Звёзд Немого» запихивали в автобус. Запомнились уставшее лицо Нины Ли и её трагическая тирада: «ну, я же говорила, я предупреждала всех, что будет скандал!.. Это всё Семёнова…»
