17а


Триумф с последующим банкетом
( Из коллекции Барткова, моего приятеля)

Прежде, чем я расскажу вам эту историю, позвольте вскользь напомнить уважаемой публике одно место из повести Пушкина «Египетские ночи»: «Итальянец обнаружил такую дикую жадность, такую простодушную любовь к прибыли, что опротивел Чарскому, который поспешил его оставить, чтобы не совсем утратить чувство восхищения, произведенное в нём блестящим импровизатором». К чему я это вспомнил? Сам не знаю пока, но ведь речь пойдёт о такой загадочной личности в мире кино, как Александр Егорыч Ржешевский.
Какое-то время он делил кров с молодым Борисом Ливановым***. «Боря, – говорит одднажды Ржешевский своему другу. – Я написал пьесу. Давно собирался, и вот случилось. Кажется, гениальная. Читать тебе не буду, веди меня в свой театр, к старикам. Пора получать гонорарий». Боря Ливанов, молодой артист МХАТа, давно уже уверовавший в нового приятеля, как в божество, и почитал за честь делить кров с этаким гением, возражать не стал и отвел сценариста в свой храм – в Художественный театр. А надо сказать, что имя Ржешевского в ту пору уже обрастало легендами и слухами, что, впрочем, не прибавляло его имени необходимой в таких случаях деловой определенности. Поэтому, едва появился новый слух о том, что во МХАТе будет устроена читка таинственным автором своей пьесы, как из всех щелей повылезали старые театралы и кинулись в Камергерский проезд, чтобы не упустить редкой возможности самим вкусить сенсацию такого неординарного события.
И событие состоялось! Надо сказать, читал Ржешевский божественно. Он даже не заглядывал в рукопись, которой размахивал над головой. И как же горели его глаза, когда начинающий драматург буквально извергал из себя эмоциональные бури, а те в свою очередь, превращаясь в токи электричества, заряжали видавший виды зал и старых театралов, тоже повидавших на своём веку немало чудес, новой мучительной энергией. И пьеса и сам автор её завораживали слушателей одновременно.
Боже милосердный, что же началось, когда великий автор смолк! Зал взорвался восторгами и овациями. Многие плакали, не скрывая слёз. Всеволод Вишневский*, расстегнув до пупа морской китель, собирался палить из именного оружия в потолок, но его удержали. Тогда он стал кричать, что ничего подобного он, старый морской волчара, отродясь не слышал, и что всё доселе слышанное и читанное им есть библейский хлам и пошлятина, включая и его собственные жалкие писания, которые он сегодня же ночью намерен прилюдно сжечь вместе с театрами, где ставились его ущербные пьесы. «Да здравствует МХАТ, где меня еще не ставили!» – выкрикивал он, брызжа слюной… Ставшего опасным волчару, явно потерявшего от сильных впечатлений над собой власть, отвели в буфет.
Бледный не в меру Станиславский молчал, чмокал толстыми губами, однако люди театра, близко знавшие его, понимали, что старик пребывает сейчас в большом эмоциональном волнении, чего с ним давненько не случалось. Реформатор растерянно теребил длинный шнурок своего пенсне, никак не желавший накручиваться на указательный палец. Немирович же, бестия, не терявший самообладания и трезвого расчёта ни при каких ситуациях, вдруг распорядился выдать «спасителю отечественной драматургии» аванс, чиркнув на бумажке цифру с нулями, и Пашка Марков** пулей улетел в кассу.
…В честь такого незабвенного события был устроен шикарный банкет с цыганами. Гуляли в «Стрельне»***, любимом ресторане Ржешевского, где подавали его любимые птифуры по-марсельски, а позже очевидцы вспоминали, как цыгане чудом не увели у Вишневского именной маузер…
И что же, спросите вы? А ничего, ответим мы. Никакой пьесы-то не было! Листы, оставленные в театре вдохновенным декламатором, были абсолютно чистыми.

Настоящие артисты-импровизаторы со времён Пушкина ценились не дёшево… Тот же банкет в «Стрельне», весомое тому подтверждение…


18


Перелистывая Рыжую тетрадь, с удивлением обнаружил, что наши встречи и разговоры с этим человеком не нашли места в моих бестолковых записях. Пишу о каких-то старушках, всеми забытых, о стариках, а рассказы о матёром человечище, с которым С. давно уже свёл знакомство, отсутствуют в моей Тетради. Неужели старушки заслонили его в моём сознании?.. Даже не смешно.
С некоторых пор Юткевич стал постояльцем в Матвеевском. Статус его проживания здесь мне до сих пор не ясен, но в Дом ветеранов он перебрался вместе с женой, Еленой Ильющенко, бывшей актрисой и балериной. У неё образовалась здесь своя компания, но из каких персон она состоит, мне тоже не ведомо. Обе Ниночки, не входящие в этот круг, отзываются о супруге Юткевича хотя и сдержанно, но доброжелательно. Нина Алексеевна снималась с ней на заре своей юности в фильме В.Гардина «Стальные журавли», где Ильющенко играла балерину. Она сыграет балерину и в следующем фильме, а всего у Елены Ильющенко в активе их только три…
С. всякий раз, встречая Юткевича в коридорах ДВК, как-то суетливо раскланивался с ним, и мэтр вежливо, с улыбкой, отвечал ему лёгким кивком головы. Однажды они разговорились, и после их беседы С. радостно сообщил мне, что Юткевич приглашает нас обоих после дневного сна к себе, хочет подробнее поговорить о нашей будущей книге.
В половине шестого вечера мы робко переступили порог его нумера.

...Сергей Иосифович одобрил план книги, похвалил за интерес к персонам, незаслуженно забытым. Потом сказал, что больших трудностей на нашем пути уже не будет. И пояснил свою мысль: главные персонажи вашей истории помешать этому не в силах, «они вне зоны досягаемости».
Юткевич пребывал в очень хорошем настроении, это было видно, и захотел попотчевать нас историей почти тридцатилетней давности, связанной с постановкой фильма «Великий воин Албании Скандербег»*. Лютая буря государственного антисемитизма уже пошла на спад, но её тень ещё витала над людьми, которых жестокая травля миновала. Телефон профессора и доктора искусствоведения Юткевича, уволенного из ВГИКа, в эту пору молчал наглухо. Друзья и коллеги тоже не звонили. И вдруг звонок! С.И. осторожно берёт трубку и слышит незнакомый с акцентом голос. Звонили из Албанского посольства с предложением, не соизволит ли выдающийся советский режиссёр стать постановщиком фильма о великом сыне албанского народа. После короткой беседы Юткевич задал звонившему человеку встречный вопрос: не обращалось ли посольство с этой просьбой в Госкино? Атташе по культуре, так представился голос в трубке, ответил, что пока не звонили. После чего выдающийся советский режиссёр посоветовал сделать так. Обратиться в Госкино по всей форме, официально, с той же просьбой, но фамилию режиссёра назвать другую. Кажется, сошлись на В.Петрове*, только что получившим Сталинскую премию за фильм о Сталинградской битве**. Атташе на какое-то время смолк, а когда заговорил, то так же вежливо поинтересовался, почему же Петров, если мы хотим Юткевича? Сергею Иосифовичу пришлось вкратце объяснять иностранцу специфику учреждения под названием «Госкино». Если затребован Петров или Иванов, чиновники обязательно подсунут Сидорова, и не исключено, что этим Сидоровым и будет Юткевич. Короче говоря, атташе согласился действовать по плану Юткевича, и к великой радости албанского посольства всё произошло именно так, как и предсказывал «выдающийся советский режиссёр». Позже выяснилось, что кандидатуру Юткевича предложил сам Энвер Ходжа***, бывший в те времена тоже великим вождём Албании. Говоря о нём, С.И. набросал впечатляющий портрет образованного человека, эстета, говорившего на всех европейских языках, окончившего Сорбонну и ещё какой-то университет, возможно, Оксфорд, тут я могу ошибиться...
Съёмки фильма, трудные, с большим количеством батальных сцен, пролетели как сладкий мимолётный сон. Материал постоянно просматривался всем Политбюро компартии Албании и единодушно одобрялся. На одном из таких заседаний было принято решение делать два варианта фильма: один – для СССР, другой – для Албании. Различались эти варианты не только языком, но и форматом. Албанский вариант после монтажа, куда вошли буквально все отснятые эпизоды, с танцами, праздниками, застольями и, разумеется, батальными сценами и пейзажами красавицы-Албании, имел продолжительность во времени больше пяти часов. Э.Ходжа с нетерпением ждал окончания работ над фильмом, и когда албанский вариант был готов к просмотру, вождь собрал в зале всех приближённых, но в первую очередь Политбюро и Правительство своей страны. После первого просмотра, который всех очаровал, и короткого перерыва с небольшим застольем стали смотреть пятичасовой фильм снова. Такого триумфа, сказал Юткевич, в его жизни больше никогда не было.
Фильм понравился всем, прежде всего – Э.Ходже. К этому времени отношения Юткевича с вождём Албании перешли в состояние горячей взаимной симпатии. Общались довольно часто, говорили по-французски, и темы для бесед были самые разнообразные. Не касались только политики. «Ты, Серёжа, устал, я вижу, тебе надо хорошо отдохнуть», говорил Ходжа, ровесник Юткевича, обоим было под пятьдесят. И отвёз выдающегося советского режиссёра к себе на остров, где помещалась его вилла. Больше всего Юткевича поразила и обрадовала огромная библиотека. Книги по философии, по искусству, несметное количество альбомов с репродукциями художников всех стилей и направлений. Ходжа пробыл на острове дня два или три, потом уехал, а Юткевич, как барин, оставался в шикарном доме ещё на неделю.
– Отдохнул, как следует, – закончил, улыбаясь, свою албанскую историю Сергей Иосифович.
Мы не перебивали мэтра, не задавали глупых вопросов, только слушали, разинув рты. Юткевич встал и подошёл к окну, где на подоконнике лежали стопами книги. Много книг. Он взял одну из них, продолжая ухмыляться, показал её нам и сказал, что сейчас он нас немножко посмешит, но только с одним условием, что мы никому не расскажем об этом. С. закивал головой, я тоже. В руках, как нам объяснил мэтр, он держал совсем свежую кино-энциклопедию двух французских авторов, которых он отрекомендовал, как людей вполне компетентных в исследуемых ими вопросах. И мэтр стал переводить нам отдельные пассажи из аннотаций, посвящённых советским режиссёрам. Позже я предположил, что всех этих режиссёров он презирает, именно так. Слишком саркастична была интонация Юткевича в его цитировании. Ему явно хотелось поделиться с кем-нибудь смелостью французских киноведов. А те, действительно, рубили правду-матку без всякой оглядки. Вот, например, что запомнилось из аннотации, посвящённой творчеству Сергея Герасимова. В статье академически перечисляются его анкетные данные, список фильмов, награды и авторские привязанности. По мнению авторов кино-энциклопедии, привязанности С.Герасимова не представляют интерес для французского зрителя, потому что любовь режиссёра к родной коммунистической партии едва ли заслуживает серьёзного разговора. Но это ещё полбеды, приговор Герасимову помещён в конце статьи, и Юткевич зачитал, точнее, перевёл его, как мне показалось, не без тайного злорадства. Дескать, во всём творчестве режиссёра – ни одной своей ноты.
А у самого Юткевича как обстоят дела со «своими нотами»? Тут тоже, на мой взгляд, существуют проблемы. Но писать об этом рискну в другой раз…
Когда он охотно рассказывал нам о трудностях с прохождением его сценария фильма «Ленин в Париже»*, меня, признаюсь, так и подмывало спросить его, читал ли он, скажем, книгу А.Солженицына «Ленин в Цюрихе»**?
Но я не спросил, ибо пришёл к мэтру не дискутировать, а слушать его и, признаюсь, не жалею о времени, проведённом в обществе этого барина-интеллектуала. Он явно не хотел нас отпускать, и снова взял с подоконника «вольнодумную» кино-энциклопедию французских авторов, чтобы зачитать их рассуждения о творчестве Марка Донского. Нелюбовь Юткевича к Донскому давняя, но мне кажется, её неправильно привязывают ко времени, когда Юткевич в 1940-м году пришёл на «Союздетфильм» в качестве художественного руководителя. Да, была странная история с фильмом «Как закалялась сталь»***, который, как рассказывал мне Соломонец, начинал снимать Юткевич, но война остановила съёмки, а Донской каким-то образом перехватил сценарий и снял фильм в другом ключе и с другими актёрами…
Потом, в пору «борьбы с космополитами», случилась другая неприятная история: Донской на общем собрании в Доме кино потребовал от Юткевича, чтобы тот ему «вернул доктора». То есть, учёную степень, полученную Сергеем Иосифовичем во ВГИКе, где он, по мнению Марка Семёновича, оболванивал головы бедных студентов чуждыми им знаниями зарубежного искусства…
Полагаю, что конфликт между Юткевичем и Донским возник намного раньше, в 1934 году, когда Юткевич был худруком у М.Донского на его первой звуковой картине «Песня о счастье»*, которую тот снимал в соавторстве с режиссёром Владимиром Легошиным**...
Марк Донской (несомненно, яркий и самобытный режиссёр) не был, как Юткевич, интеллектуалом. Скажу иначе: там, где Юткевича выручал интеллект, Донского выручал талант…
Сергей Иосифович не без удовольствия цитировал французов. Ну, как же, долгое время они считали, что знаменитая кино-трилогия М.Донского об Алёше Пешкове – это глубоко авторская лента о жизни самого Донского… И вдруг выяснилось, что это всего лишь экранизация романов М.Горького.
Честно говоря, этот пассаж весёлой кино-энциклопедии французских киноведов мне показался тогда сомнительным прежде всего своей логикой…


19

Бартков, мой приятель, подарил мне как-то свой очередной опус. Предварительно прочитав его мне вслух, спросил о впечатлении. Я похвалил. Он сложил странички и протянул их мне.
– Дарю! Храни мои рукописи, сам я на это не способен…


«Собачка Ровер»


- Кто там стучится в поздний час?
- Конечно, я – Финдлей.
- Ступай домой. Все спят у нас!
- Не все! - сказал Финдлей…
Роберт Бёрнс



Свой кинематограф гордые англичане особым вниманием не баловали. Но один фильм любили отчаянно. И он того стоил, ибо во всех отношениях был замечательным. Назывался он «Собачка Ровер»***. В этой картине рассказывалось о маленьком пуделе, которого хозяева выводили на утреннюю прогулку где-то в районе набережной Темзы, откуда чудесно просматриваются башни Тауэра. Этот захватывающий сюжет так очаровал англичан, что его периодически переснимали, и таким образом киноистория про собачку стала национальной гордостью.
Однако, что делалось за морями и границами, англичан интересовало всегда. Чтобы отчасти удовлетворить законное любопытство детей Альбиона к заморской жизни, решено было устроить международный кинофестиваль. На английских экранах запестрели фильмы изо всех уголков мира. Ну и, конечно, засветились там и наши фильмы, советские.
Жюри за время фестивального киносмотра долго и добросовестно рыскало в потоке картин будущих призёров, и нашло то, что искало. Настал торжественный день закрытия кино-смотра, и публика всех классов и сословий повалила в Королевский дворец.
Первую премию без всяких возражений получил фильм-любимец – «Собачка Ровер». Вторую награду решено было не присуждать вообще. Потом в списке почётных дипломантов шли ленты Гренландии, Берега Слоновой Кости, Индии и Америки. Из наших, советских, фильмов почетную грамоту получила «Трилогия о Максиме». Понятно, что создатели этого шедевра поспешили на сцену. Зал дружно захлопал, но зрители первых рядов партера заметили вдруг явную растерянность жюри и, в первую очередь, его председателя. Кстати, эту почётную роль исполнял Александр Корда*, венгр по месту рождения, француз по образованию, американец по мыслям и англичанин по месту жительства. Как режиссёру, ему удалось несколько поколебать абсолютизм «Собачки Ровер», и его фильмы ещё как-то посещались. Сейчас он был на грани отчаяния. Держа в руках грамоту, он видел в ней только одну фамилию, а перед ним стояли двое. «Кто же из них режиссёр, а кто просто сопровождающий в хорошо сшитом штатском костюме?», лихорадочно соображал Корда.
А вот что говорили тем временем авторы «Трилогии».
– А нам не снится эта комедия, Гриша?
– Не похоже… Родина Шекспира все-таки.
– Надо было взять с собой Борю Чиркова. Он бы спел им про то, как «крутится, вертится шар голубой».
– Ты ещё про Мишу Жарова вспомни…
А над ухом Председателя завис член жюри, закадычный дружок француза-киноведа Жоржа Садуля**.
– Оба режиссёры! – Шептал он. – Но кто есть кто, я пока не установил точно…
Корда оттиснул локтем бестолкового дружка Садуля, выпрямился и широко улыбнулся мадьярско-франко-американо-британской улыбкой.
– Уважаемые господа! – Заговорил он, не забывая скалиться. – Дорогой Марк… – Тут председатель сделал первый полупоклон. – И дорогой Донской! – новый кивок.– Ваша замечательная трилогия о Максиме Горьком…
В эту минуту случилось нечто невероятное для таких торжественных церемоний. Стоявшие в ярком свете софитов советские режиссёры начали быстро озираться, один из них, сделав неуверенный шаг назад, промямлил что-то по-английски, а потом случилось и того хуже – оба русских быстро ретировались. Корда уже не улыбался, он тупо разглядывал красивую блондинку в первом ряду партера.
Вечером на банкете журналисты задавали председателю жюри вопросы:
– Чем кончилась эта история с русским фильмом?
– Ничем, – зло отрезал Корда. – Последний раз связываюсь с этой публикой. Одна путаница получается… Мы так и не узнали, кто они такие, этот Марк и этот Донской…
А за огромным дубовым столом, заставленным русской водкой и икрой, уже по второму разу произносились громкие тосты за неувядаемый шедевр – «Собачку Ровер»...


20

Совсем нет времени для записей. Крутишься как белка в колесе, а спрашивается, толку-то что?.. На улице мороз, самое время – дома сидеть. Так нет, с С. сегодня потащились к двум часам дня на Новодевичье кладбище участвовать в захоронении праха жены режиссёра Леонида Лукова*, актрисы Веры Шершневой**.
Я никогда не был на этом кладбище в зимнюю пору, и меня неожиданно поразило увиденное зрелище: никаких цветов, венков и всего того, что имеет яркую окраску. Какое-то черно-белое кино. Снег на могильных участках прикрыл своей толщей все памятники, что были поменьше, а те, что выпирали из-под белого покрова, приобрели новое впечатление, я бы сказал, стали благороднее, ибо купеческий вкус многих надгробий благодаря усилиям снегопада не так бьёт по глазам.

Смешно сказать, но мы пришли раньше назначенного времени, редчайший случай. На могиле Лукова двое рабочих в синих комбинезонах долбили промёрзший грунт ломами и тихо чертыхались, земля была как камень. Потом подошли родные и близкие семьи Луковых. От студии кроме нас никого не было, и С. стал возмущаться. Дескать, скольким студийным людям Луков в своё время помог и с жильём, и с тарификацией, с лекарствами, а проститься с его женой-актрисой ни у кого из них времени не нашлось…
Мы поздоровались с сестрой Веры – Надеждой Дмитриевной. Она обрадовалась, что мы пришли в этот скорбный час. Намедни с С. были на Котельниках, в высотном доме-«лауреатнике», (16 этаж, 146 квартира), слушали безутешной сестры её печальные рассказы о людской неблагодарности. Московские родственники, узнав о смерти Шершневой, быстро нагрянули, и к вечеру следующего дня квартира была уже пуста. Мы действительно стояли в пустой двухкомнатной квартире, где не было даже стула. При жизни Лукова семья занимала другую, трёхкомнатную, квартиру и на другом этаже, но после его смерти супруга обменяла её на меньшую, ту, где мы оказались, тоже потрясённые «расторопностью» родственников. Кстати, на входной двери этой квартиры красовалась латунная табличка с именем «народного артиста Л.Д.Лукова», будто бы он всё это время здесь проживал и открывал эту самую дверь…
Из студийных людей в дом покойницы наведался режиссёр В.Беренштейн*, (он когда-то был бессменным директором на поздних фильмах Лукова). Пробыл не долго, говорить-то было не о чем с Надеждой Дмитриевной, которую он первый раз увидел. Забрал нехотя одну из луковских шляп (их висело на вешалке ещё штук пять), что-то промычал скорбное и ушёл, наотрез отказавшись от большой толстой трости, (с ней Лёнечка запечатлён на многих фотографиях), хотя Надежда Дмитриевна буквально умоляла забрать легендарную палку...
Мы же приехали на автобусе, полагая, что архив Лукова будет достаточно объёмным, но, увидев сложенные в углу пустой комнаты кучки журналов, да стопки книг и несколько коробок с магнитофонной плёнкой, С. впал в уныние: дупель-пусто-пусто. Он зачем-то стал рассматривать коробки с магнитофонными лентами. То были записи песен Петра Лещенко и Вертинского**, надо полагать, любимые певцы Леонида Давыдовича. Странно, подумал я, увидев бобины с плёнкой – она была намотана на бобышки для студийных стационарных магнитофонов. Полагаю, таковых в домашнем употреблении у Лукова не было, и тогда возникает вопрос, зачем хранить эти записи, которые не на чем прослушать?..
Надежда Дмитриевна попросила, чтобы мы забрали большой приёмник-радиолу «Урал», который «Лёнечка купил перед смертью». Забрали, для музея студии. Надежда Дмитриевна, провожая нас до лифта, слёзно просила, чтобы мы обязательно пришли в воскресенье на кладбище, «будем прощаться с Верочкой, она никому зла не сделала»…

Я захватил с собой фотоаппарат, чтобы снимать церемонию захоронения и вспомнил об этом в последний момент. Скучившиеся у могилы люди стали замерзать, и урну с прахом актрисы, крышка на которой почему-то крепилась синей монтёрской лентой, быстро, без долгих речей, опустили в вырытую с большими мучениями ямку. Ещё быстрее рабочие засыпали её землей вперемешку со снегом. «Вот, Верочка, ты и пришла к Лёне», залилась слезами Надежда Дмитриевна. Она приехала на похороны с Украины, откуда обе сестры родом…
«Прощай, Верочка, прощай, Лёня», – тихо сказал седобородый человек, руководивший похоронной церемонией, и бросил в засыпаемую ямку горсть песка. (Этот песок загодя принесли могильщики в ведре). Позже я выяснил, что седобородый – соавтор сценариев Лукова и писатель Владимир Алексеев***, давний приятель режиссёра ещё с молодых лет.
Из собравшихся, а было здесь не больше десяти человек, нам представили вдову актёра Лаврентия Масохи**** – очень красивая женщина. Потом возложили цветы, их было мало, и собравшиеся двинулись к выходу. Наш скромный букетик лёг последним, когда мы снова остались одни у могилы Лукова…

С. предложил прогуляться по кладбищу, но я не согласился, могилы дорогих покойничков* прятались под снегом. Покидая погост, снова заговорили о Лукове. Особых симпатий к покойному режиссёру у С. не было. Получалось так, что говорить об этом режиссёре – дурной тон. Но рассказал, как однажды он наведался в Переделкино к сценаристу фильма Лукова «Большая жизнь» Павлу Нилину**. Писатель ему понравился, «обстоятельный мужик, философ». На вопрос С., как они, и режиссёр и сам писатель, пережили несправедливость оценки Сталиным и его командой второй серии «Большой жизни», снятой сразу же после войны и поначалу очень тепло принятой кинематографической общественностью***, философ Павел Нилин ответил так:
– Бога молили и радовались, что так вышло, а могли ведь и расстрелять!..
Замечу, кстати, одно свойство моего соавтора, не очень радующее меня. В своих разговорах о прошлом, об истории кино, о каком-то режиссёре или артисте, он вёл беседу таким образом, чтобы у собеседника оставалось ощущение, что о предмете разговора он знает гораздо более того, о чём говорит вслух. Проще говоря, он что-то не договаривает и весьма существенное, важное. Тем неожиданней для меня стала его внезапная откровенность, когда он решился однажды поведать мне об одном эпизоде, для него, как я понял, весьма неприятном… Рассказав её, он, спохватившись, взял с меня слово, что я никому не стану пересказывать эту ужасную историю.
А история эта произошла в начале 70-х годов, в Грузии, которую С. очень любил, куда часто наезжал в один из городов, где проживали его дальние родственники. Оказавшись в Тбилиси, мой товарищ решил навестить патриарха грузинского кино – самого Михаила Чиаурели****. Долго созванивался, настаивал на важности предстоящей встречи со столпом грузинского кино, и удача засветилась: С. назначили день и час для исторического визита. Он пришёл без опоздания в дом режиссёра, пообщался с его женой, великой Верико Анджапаридзе*****, которая даже угостила его вкусным кофе. Сам режиссёр был в кабинете, отдыхал, как сообщила Верико. И вот настала минута, когда визитёру было разрешено войти в кабинет.
Чиаурели лежал на диване, накрытый пледом, и, заметив, что гость топчется у двери, рукой поманил его подойти поближе и ею же, ленивой рукой, указал на стул, который стоял ближе к дивану. С., не веря в счастье, безропотно исполнил просьбу хозяина, подошёл поближе и сел, пугаясь, на предложенный ему стул. Достал тетрадочку и ручку, чтобы зафиксировать для истории их беседу. Минута, когда оба молчали, показалась С. вечностью. Вдруг Чиаурели заговорил, спросил имя и фамилию гостя. Тот быстро назвался и попытался что-то добавить важное, но великий грузинский режиссёр прервал его. «Пишите», сказал он. «Я, Чиаурели Михаил Эдишерович, послал… какое сегодня число?..» С. назвал дату счастливого дня. «Записали число и год?.. Хорошо. Как вы говорите, вас зовут?.. Нет, отчества не надо, всё равно не запомню. Записывайте… так вот я, великий Чиаурели,… послал вас на хуй… Дайте вашу ручку, я подпишу, документ всё-таки… И прощайте, молодой человек, я очень устал от всех вас…». Вот такая весёленькая хохма умирающего классика.


21

Вчера появились впервые в доме Льва Абрамовича Туманова*, межрабпомовца первого призыва. До этого дня С. общался с ним только по телефону. Поводом для визита послужил день рождения старика, которому стукнуло 82 года. Домашние, точнее, жена, неизвестно, какая по счёту, и её толстая дочка-невеста, ласково называют старика Лёвушкой. Галина Сергеевна Кравченко, тоже приглашённая на юбилей, позже объяснила нам причину их сладкой нежности: Лёвка, несмотря на почтенный возраст, ещё тащит в дом деньгу и немалую, хотя частыми капризами, бывает, замучит бедных женщин до истерики.
Но всё по порядку. В 20-е годы Туманов работал на межрабпомовской студии ассистентом режиссёра и слыл не просто расторопным работником, но и чудотворцем, для которого слово «нет» не существовало. Любое задание режиссёра мгновенно исполнялось. Однажды понадобился слон, и Лёвушка его доставил к утру на место съёмки. Судя по давним фотографиям, которые он нам охотно показывал, и по фильму «Папиросница из Моссельпрома»**, (он снимался в эпизоде «съёмка на улице Москвы» сразу в двух ролях – помощника режиссёра и осветителя), Лев Абрамович был в годы юности стройным и приятным на лицо человеком.
От тех лет он сохранил дружбу с Игорем Ильинским и Марком Местечкиным***, тоже межрабпомовцем, ныне он главный режиссёр Цирка на Цветном бульваре. Кстати, в своей книге мемуаров Местечкин, добрая душа, вспомнил и про Лёвушку Туманова и рассказал про него такую историю из давних времён. Понадобились для съёмки восемь негров и два негритёнка. Это задание показалось всем невыполнимым, однако, Лёвушка уже утром привёл на съёмочную площадку на выбор аж десять негров и пяток негритят разных возрастов…
Уйдя из кино, Туманов очутился вдруг на эстраде и задержался в ней на долгие годы. Выступал в роли конферансье, распевал куплеты, отбивал чечётку, гастролировал по всей стране и завёл себе кучу новых друзей, уже в среде эстрадных работников. Любимое занятие Лёвушки– виршеплётство. Думаю, заразился он этим баловством ещё в «эстрадную пору», когда свежие куплеты на злободневные темы пользовались у публики большим спросом. Теперь же, на старости лет, он сочиняет стихи, которые называет эстафетами, и отсылает их друзьям по разному поводу, часто весьма смехотворному. Например, отъезд с дачи, или приезд туда же в будущем сезоне. Блёстки остроумия в его виршах попадаются, но редко. Эстафета, предназначенная Марии Мироновой****, известной эстрадной актрисе и давней приятельнице Лёвушки, обыгрывает одно курьёзное событие. Кто-то из общих знакомых в джентльменском порыве поспешил подать актрисе пальто, но в этот момент у джентльмена почему-то свалились собственные брюки. Туманов не преминул увековечить этот курьёз:
…Очень Машу уважаю,
Дружбой с нею дорожу,
Но пальто ей подавая,
Жопу ей не покажу…

А лет в шестьдесят у него появилось новое увлечение, он стал искусным мастером по изготовлению хрустальных люстр. Это занятие, по его признанию, оказалось и самым прибыльным. «Надо было раньше за это браться, я бы не ездил в летние сезоны по чужим дачам». С особой гордостью он сообщил нам, что в Останкинском дворце Шереметева его руками было отреставрировано несколько старинных люстр, как больших, потолочных, так и малых, что в простенках висят. Услышав эту новость, С. тут же выразил горячее желание пойти буквально завтра в Шереметевский Дворец и посмотреть всё своими глазами. Лёвушка усмехнулся и сказал: «Сходите обязательно, молодые люди, получите, между прочим, огромное удовольствие, там и без люстр есть на что поглазеть».
Новая профессия ещё больше расширила круг его друзей, на этот раз из числа тех, кто пожелал иметь в своём доме шикарную люстру в старинном духе. И таких любителей старины набралось не мало: писатели (Анатолий Сафронов*), и театральные народные артисты (Михаил Ульянов** с супругой-актрисой), и архитекторы, и знаменитые врачи. Понятное дело, что многие из них тоже, в качестве бесплатного приложения, стали получать эстафеты за подписью «Ваш старик Туманов»...

За столом сидели люди, которые, кроме Галины Кравченко, были нам незнакомы. Лёвушка, как виновник торжества, и будучи в ударе, весь вечер веселил нас историями на разные темы, игнорируя при этом постоянные просьбы жены отведать что-либо из своей тарелки, заваленной закусками. Рассказал он, между прочим, и такое, что мальчиком лет двенадцати был привезён в Ясную Поляну, где своими глазами ему довелось лицезреть тёзку, самого Льва Николаевича. Гостей развеселила концовка рассказа о встрече с великим писателем: «…Старик мне не понравился, хотя и угощал конфеткой… не опрятный какой-то». Когда раскрасневшегося рассказчика в очередной раз и уже всем столом стали уговаривать, чтобы он всё-таки что-то съел, и Лёвушка, дабы от него отстали с глупостями, начал ковырять вилкой большой кусок красной рыбы, Галина Сергеевна воспользовалась этой паузой и завела свой разговор. Ей тоже есть, что рассказать собравшимся вкруг стола, и гости охотно переключили своё внимание на истории Весёлоё канарейки, и смех за столом не утихал...

Веселились долго, но всякому веселью тоже бывает конец. Мы вызвались проводить Галину Сергеевну. По дороге она с грустью говорила, что жизнь быстротечна, и как жаль, что такие люди, как Левушка, уйдя, унесут собой что-то очень важное в этой жизни. Их место будет пустовать. И вдруг спросила – есть ли на вашей студии такие самородки? Да нет, пожалуй, признались мы.
– Какая была у нас «на Межрабпоме» замечательная атмосфера благодаря таким людям, и Лёвушка не один такой был... – после паузы сказала наша добрая фея. Было заметно, что утомилась она в этот вечер сильно...


22

Войдя на студию, поздоровавшись с первыми встречными, стал размышлять, куда пойти сначала: в методический кабинет, просмотреть журналы, или в нашу группу, где в такую рань скорее всего никого ещё нет, тем более, режиссёр в отъезде. И направил стопы в будущий музей, к С., давно его не видел.
К своему удивлению, время было совсем не для визитов, застал у него немолодую женщину. С., обрадовавшись моему неожиданному явлению, захлопотал и познакомил меня с незнакомкой. Это была актриса Валентина Ивашёва*, гостья из Киева. «Это наш клиент», скажет позже С..
Разумеется, я знал по экрану актрису Ивашёву, снимавшуюся в первом цветном фильме «Груня Корнакова»**, а позже и в «Александре Невском»***, но передо мной сидела женщина-блондинка с приятным открытым лицом, и совсем не похожая на свои экранные портреты. Но это была она, красавица Валентина Ивашёва. Минуту спустя, она возбуждённо продолжила свой рассказ о житье-бытье Киевской киностудии, где состояла в штате, но снималась «крайне редко» (её выражение). Теперь она почему-то больше обращалась ко мне. Глаза у неё были на «мокром» месте, и в руках теребился носовой платочек, которым она постоянно утирала слёзы. Когда же речь зашла о бывшем её муже Николае Владимировиче Экке****, я стал подозревать, что слезливость бедняжки может обернуться безудержным рыданием, когда она призналась, что до сих пор его любит, вспоминает ежедневно и больно переживает, что покойника забыли. Соломонец, совсем некстати, сообщил ей, что я когда-то работал с «великим Экком» на его последней картине. Но, Слава Богу, до моих воспоминаний о великом режиссёре дело не дошло, ибо ничего отрадного и утешительного я бы не смог сообщить этой доброй женщине.

Но всё же рассказал ей о своей последней встрече с ним зимой, на троллейбусной остановке возле киностудии. Экк был мрачен, ёжился от холода в коротком демисезонном пальтишке, крепко держа в руке свой легендарный портфель довоенного образца, без которого он не выходил на улицу. Мне тогда подумалось, что в портфеле наверняка лежит пачка сценариев, один из которых он уже оставил на студии, в редакторском отделе, продолжая верить, что его обязательно запустят. Лет за пять до этой встречи мой приятель, оператор цеха комбинированных съёмок, переводил его последний стереофильм «Человек в зелёной перчатке»* в обычный формат, и я заходил к нему поболтать. Николай Владимирович тоже, ежедневно, приходил в эту неуютную каптёрку, садился в кресло и развлекал оператора и его ассистента прожектами своих будущих постановок. Однажды, в очередной мой приход, он и меня попросил прочитать на досуге его последний комедийный сценарий, кажется, на спортивно-молодёжную тему (были и такие смешные жанры в нашем кино), с настоятельным требованием высказать ему обязательно начистоту своё мнение.
Что мы об этом сценарии думали вместе с оператором (он прочёл его раньше) говорить уважаемому человеку, классику, да ещё начистоту, нам было страшно. Все сценарии, которые он и позже давал нам на прочтение, были ужасны, и комедии и драмы. Сценаристом великий Экк был никудышным, он писал о времени и о людях, которых совсем не знал ни с какой стороны…
Последняя встреча с Экком запомнилась мне лишь потому, что когда подошёл долгожданный троллейбус, народ, в большинстве своём наш, студийный, рванулся к дверям, кое-как затолкался в салон, а Николаю Владимировичу сделать этого не удалось. Никто не хотел уступить ему место хотя бы на подножке. И легендарный постановщик великого фильма «Путёвка в жизнь»** остался стоять на остановке. Вид его маленькой и непропорциональной фигуры в старом сильно заношенном пальто, в мятой шляпе на огромной голове, в брючках зеленоватого цвета, коротких настолько, что виднелись во всей красе носки, с этим допотопным портфелем – вызвал у меня вдруг такую жалость к этому человеку, что я отвернулся, чтобы не видеть тоскливого зрелища…
А какое-то время спустя Николай Владимирович умер...

Бартков, мой приятель, любит повторять свой афоризм, порой и не к месту, а тут, пожалуй, я соглашусь с ним, это как раз тот самый случай: трагедию с катарсисом придумали люди, а трагедию без катарсиса преподносит жизнь. Это про Экка… Судьба его трагична и по-своему поучительна, но именно о нём хочется сказать словами одного острослова – «Люди, берегите меня! Я один такой на целом свете, второго меня не будет!..»
Однажды, в пору нашего частого общения, мы поехали с Экком на такси, а вот куда, сейчас не помню. Я никогда не видел Экка весёлым, а в тот день он был и вовсе чернее тучи. Сидел вместе с оператором на заднем сидении и молчал. Нашу машину на большой скорости элегантно и бесшумно обошёл автомобиль, не здешнего вида. Корпус красавца-авто отливал серебром.
– Отличная машина. – Сказал вдруг молчавший всю дорогу Николай Владимирович.
– Еще бы. Дипломатическая, небось. – Охотно отозвался водитель.
– Почему отличная? – Наивно спросил я, но ответа ни от кого не получил.
Прошло минут пять-семь, прежде чем я снова услышал скрипучий голос первопроход- ца в игровом кино по части звука и цвета:
– Едет без звука и минимум цвета…


23

И вновь мы с неугомонным С. в ДВК в Матвеевском, у наших подопечных. Как всегда, общение с ними началось с Нины Ли, которую застали в возбуждённом состоянии. Когда С. заговорил о создании новой кино-энциклопедии*, она с гневом и жаром стала упрекать организаторов будущего издания в том, что те забыли про Нину Ли. Я ещё подумал тогда, откуда она всё знает? Старую женщину мучает одышка, ей трудно долго говорить, но она себя не жалеет и продолжает ругать всех, кто хочет зачеркнуть её имя в истории кино: «Вивьен Ли, видите ли, там нашлось место, а мне нет!**»
Зазвонил телефон. Это Яков Варшавский***, проживавший по путёвке на первом этаже, просил нас навестить его. Пришлось на этот раз, к активно выраженному неудовольствию Н.А., оставить её на время…
Варшавский (я увидел его впервые) оказался симпатичным господином. Он в курсе наших проблем, поэтому разговор сразу зашёл о нашей будущей книге, и Соломонец представил ему её план. Яков Львович внимательно прочитал текст и одобрил его: «Не затягивайте с книгой, ситуация может измениться в любую минуту, торопитесь, друзья!»
Сам он пишет сейчас сразу две книги: одну – по теории кино, другую – об артисте Гарине****. Свою деятельность в качестве историка театра Варшавский начинал в театре Мейерхольда. «Мейерхольдизм – моя тема, моя стихия, мною выстраданная и понятая до конца», с гордостью и предельно серьёзно аттестовал себя Варшавский…
Возвращаясь в нумер к Нине Ли, повстречали на этаже её соседку, Александру Георгиевну Кемарскую, бывшую актрису и вдову кинорежиссёра Якова Уринова*****. Она пригласила нас к себе, сказав, что обещанные фотографии она отыскала и желает их показать. Зашли в её нумер.
Фотки большой стопкой лежали на столе. С. давно обещал этой женщине, что зайдёт для разговора. Как-никак, её муж Яков Уринов был не только тёзкой Протазанова, но входил в близкий круг друзей режиссёра, работал у него ассистентом, даже сценарий они написали сообща******…
На вопрос «моего соавтора», куда же подевался Уринов после войны, выяснилось, что какое-то время он работал в театре, получил там звание заслуженного деятеля искусств, и всё же вернулся в кино, правда, уже в научно-популярное, где тогда работал его друг Порфирий Подобед*******, тоже из категории близких к Протазанову людей. На фотографиях тёзка Протазанова выглядел весьма импозантно, красавец да и только! Теперь мне понятна ирония в письме Протазанова, в котором тот говорит об Я.Уринове, как о любимце женщин… Кемарская с охотой отдала нам несколько фотографий для будущей книги, и мне показалось, что расставалась она с ними без излишних колебаний…
Звякнул телефон, и Кемарская сообщила нам, что нас давно ждут в чайной. Сама она не сможет пойти, и сообщила по секрету, что её «позвала к себе Лёля Ильющенко перекинуться в картишки»…
В чайной мы застали всех, кого хотели видеть в этот вечер. Борис Григорьевич Вольф, Людмила Николаевна Семёнова, Нина Яковлевна Шатерникова и Нина Алексеевна Ли. Своё возбуждение она оставила в нумере, сейчас это снова милая, улыбчивая женщина. Отсутствие в этой компании Михайловского она объяснила кратко: он внезапно приболел.
Огромный самовар, который великодушно отдарил Дому ветеранов Сергей Герасимов, получив его в подарок на своём очередном юбилее, громко пыхтел белым паром. Девушка-горничная в светло-голубом халате расставляла на столе чашки и маленькие тарелочки для нашего традиционного торта.
Я быстро расчехлил свой магнитофон. Беседа была долгой и закончилась в десять часов вечера. Расходились все с разными чувствами, я же радовался тому, что старенький магнитофон меня не подвёл, работал исправно…

РЫЖАЯ ТЕТРАДЬ
Главы 24-27
Комментарии - V ( 14 - 17a )
Комментарии - VI ( 17a - 24 )