1

Вчера был в Большом театре. На торжественном вечере. Отмечался очередной юбилей Совкино. Цифра внушительная – 60 лет. Подходя к театру, удивился: здание плотно обставлено турникетами и милиционерами. С приглашением, которое я получил на студии, пропускали со стороны Петровки, в подъезд, кажется, № 16. Войдя в него, снова натолкнулся на милиционеров.
В фойе – галдёж. Киношный люд, пребывая в юбилейном кураже, возбуждён. Толпами прохаживается по коридорам арендованного по такому случаю Большого театра. Всё – вперемежку: и творцы, и рабочая аристократия, свои и чужие, почётные гости и не очень, вроде меня. Телевидение тоже тут, вышло на вахту в наш праздник. Накидали на паркетный пол кабелей сверх меры, и кто-то об эти шланги уже спотыкается, чертыхаясь…
…Во всю ширину громадной сцены стояли стулья, рядов в шесть-семь, для почётного президиума, который будет, как я понимаю, и на этот раз состоять исключительно из аксакалов отрасли. Началась уже их посадка, и было видно, что кто-то руководит процедурой размещения почётных стариков строго по ранжиру, по степени значимости каждой персоны. В первом ряду разместились первачи, те, что награждены званием Героя Соцтруда, и те, кто по возрасту и вкладу тоже претендовал на эту награду. Перечислю, кого запомнил: Сергей Юткевич (с медалями), Юлий Райзман (с медалями и бородой), Марк Донской (с одной медалью, но Героя), Тамара Макарова (одна, без мужа), Марина Ладынина (с медалями и в чёрном бархатном платье)… Министр культуры Демичев (без медалей) тоже здесь. Будучи верхушкой пирамиды данного вечера, он, согласно протоколу и замыслу постановщиков мероприятия, как бы венчает собой почётный президиум. Но делает это сурово, лицо каменное.
В третьем, кажется, ряду заметил вечно молодую Галину Сергеевну Кравченко*, звезду немого кино. Её лицо, как всегда, сияет радостью. И всё-то у неё, оптимистки, о’кэй! А послушаешь её рассказы о своей жизни и слезами умоешься. То, что она написала в своей небольшой книжке, вспоминая прошлое**, – это история другой артистки, другого кинематографа и другой страны, о которой в известной песне поётся – «я другой такой страны не знаю, где так вольно дышит человек». Недавно были с С. у неё в гостях, на Беговой. Говорливая и шустрая, это при её-то крупных формах и больных ногах, Галина Сергеевна встретила нас по-царски: «Весёлая канарейка», как за глаза называли её подруги-актрисы, памятуя давний фильм с одноимённым названием, где она сыграла заглавную роль***, и сразу же усадила за стол. Пирожки, солёные закуски, потом сырники, кофе, ещё что-то диковинное. И когда мы объелись, Г.С. снова засуетилась, категорически отказываясь от нашей помощи, бегом отнесла на кухню посуду, и довольно скоро на столе появилось лакомство для души – альбомы с фотографиями. С., сомлевший от обильного угощения, вдруг встрепенулся, и в глазах его появился знакомый мне огонёк азарта – он обожал старые фотографии. Хозяйка этих сокровищ, конечно же, не преминула похвастаться свежим раритетом, присланным совсем недавно из Америки. Великодушно позволила нам подержать в руках фотокарточку «Мэри Пикфорд* с собачкой», которую по всему полю изображения украшала дарственная надпись, но я так и не разобрал (переспросить постеснялся), чья же это рука корявым почерком, по сути, испортила уникальный снимок. Посиделки, как всегда, закончились поздно и с непременными под занавес историями на запретные темы. Галина Сергеевна охотно рассказывала о вещах, о которых умолчала в своей книжке. Например, о времени, когда она, будучи замужем за сыном Льва Каменева**, вошла в его семью, и стала жить в знаменитом доме, где Каменевы занимали
едва ли не пол этажа внушительных размеров апартаменты. Дом этот рядом с Кутафьей башней, обращённый фасадом к Манежу, ныне увешан мемориальными досками, объясняющими москвичам и гостям столицы о том, что здесь когда-то жили выдающиеся деятели коммунистического движения. Доски с упоминанием фамилии Каменева среди них нет. Увы, райская жизнь для семьи Каменевых продолжалась недолго, а последствия, обрушившиеся на бедную голову Веселой канарейки, были ужасны и растянулись во времени. Расстрелян свёкор, исчез муж, а уже после войны арестован зачатый в райской жизни сын Г.С. – Виталий. Перед арестом он успел сняться в роли мальчика Данилы в нашумевшем тогда фильме-сказке «Каменный цветок»***. С тех пор о нём ни слуху, ни духу…
Когда зашла речь о моей новой работе с режиссёром Андриевским****, Галина Сергеевна насторожилась. Позже, уже в дверях, она прошептала мне на ухо: «Он очень, очень опасный человек, многих погубил. Будьте от него подальше, умоляю вас. Вы такой милый, совсем ещё молодой…»

Но я отвлёкся, вернусь в Большой театр. Отчётный доклад о достижениях советского кино зачитывал нынешний хозяин Госкино Филипп Тимофеевич Ермаш*****. Говорил он без особого энтузиазма, как будто читал чужое сочинение. Праздничное настроение у вельможи тоже отсутствовало. Как и у министра культуры. Увы, Ермаш не назвал ни фильмов, ни их создателей, чьи имена в перечне достижений «за отчётный период», думаю, хотелось услышать не мне одному. Но не услышали.
Тоску, закравшуюся в зал, быстро и эффектно разогнал артист Матвеев******. С жаром, под бурные аплодисменты, очень хороший артист и подозрительный режиссёр, пропел коллективное послание в Кремль. От кого шло это послание, от Президиума или от всего зала, я не разобрал. Но зал скандировал бурно. Восторг кинематографистов грозил перейти в нескончаемую овацию. После такого триумфа был объявлен перерыв.
Бродя по позолочённым коридорам главного театра страны, заглянул в один из таких же «позолочённых» буфетов, с пивом, икрой, конфетами. Но к стойке не пробиться.
…В праздничном концерте запомнился только танец Майи Михайловны Плисецкой. Вот гениальная баба! Выходит, не зря посетил я Большой театр...


2

Уже неделя минула, как я в Москве после долгого пребывания в Ялте, где находился на съёмках сказки. С., узнав о моём возвращении, позвал меня в Матвеевское, в Дом ветеранов кино, навестить нашу подопечную, старую актрису Нину Ли*. Она заказала обед, но мы, как всегда, опоздали. Тем не менее, обед нам принесли, и очень даже вкусный. За одним столом с нами сидели другие запоздалые гости – Зани Занони**, актриса с эффектной внешностью, но снимавшаяся почему-то только в эпизодах, и сёстры Алисовы, одна из которых, Нина Ульяновна***, та самая бесприданница в знаменитом фильме**** Протазанова. Признаюсь, живьём все эти красивые женщины, тоже, как и мы голодные, мне очень понравились. С., как старый знакомый Нины Алисовой, о чём-то шептался с ней весь обед…
После обеда пошли в комнату Нины Алексеевны Ли, пили чай с тортом, который, так уж повелось, мы обязательно привозили с собой. К нам, «на огонёк», зашла Нина Яковлевна Шатерникова*****, подружка и соседка Н.А. по этажу, тоже в прошлом актриса кино. От чая и торта она решительно отказалась. Да и в беседе не участвовала, просто тихо сидела и улыбалась. С. не приставал к ней с расспросами, зачем, если Н.Я. называет себя питерской актрисой, а значит, по его мнению, не могла иметь отношения к межрабпомовской студии. Говорила за всех Нина Ли. И не только о кино. Посиделки затянулись до позднего вечера, в конце которого вдруг выяснилось, что наши старушки прозевали ужин, обязательный ритуал для этого шикарного пансиона. Впрочем, это нарушение их скорее обрадовало, а Нина Яковлевна, прервав молчание, высказалась в том смысле, что «такие нарушения распорядка пойдут им на пользу, хватит, мол, обжираться»…
За окном отчаянно лаяли собаки, которых развелось на территории ДВК великое множество. Когда Шатерникова удалилась, Нина Алексеевна вдруг предложила нам по пакету старых облигаций, сохранившихся у неё с довоенных времён. Этот неожиданный порыв с её стороны нас очень удивил, даже озадачил. Боясь, что мы откажемся, Н.А. пыталась как-то мотивировать свой поступок, что-то лепетала несуразное, и, не желая обидеть её, мы взяли пакеты, поблагодарив добрую женщину за нежданный подарок. Смеялись мы над этим уже в автобусе. Но смех был недолгим, С. неожиданно вспомнил, что договорился с Алисовой зайти к ней перед уходом, о чём забыл напрочь. «Придётся ехать к бесприданнице на Дорогомиловскую заставу, в «дом, где проживали знатные люди советского кино», сообщил он мне приятную новость…


3

Третьего дня, в воскресенье, ходил в Манеж поглазеть на выставку, посвящённую очередному юбилею, 60-летию СССР. Экспозиция пугала обилием вывешенных работ. Лояльность художников всех рангов, мастей и талантов безупречна. По этой самой причине в залах скучно и мало народу. И я не задержался…


4

Визит к легендарной Шурочке Орловой на Дорогомилы, начали с того, что я затащил С., «криворожского хлопца», на другую сторону Можайки, во двор, где прошло моё детство. А проходило оно в тени элитных домов, именуемых в народе цековскими и госплановскими. В них проживали работники этих уважаемых ведомств и их дети. С некоторыми из них я учился в одном классе. На моих глазах, году в 56-м, Дорогомилы стали ломать, и Кутузовский проспект, чтобы соединиться с Можайкой, жестоко протаранил дорогую мне географию старейшего района Москвы. Вдоль нового проспекта, начиная от гостиницы «Украина», быстро возводились дома для дипломатов и творческой элиты. Их внешний вид сильно уступал барочной роскоши цековских и госплановских домов. На смену сталинскому стилю пришёл, и надолго, хрущёвский – стиль баракко…
От прошлого времени в моём дворе мало что сохранилось. Всё теперь незнакомо. Где стоял когда-то наш длинный барак, в котором ютились в невероятной тесноте и бесконечных сварах семьи рабочих гипсового завода, нынче красуется облицованная силикатным кирпичом поликлиника. Неожиданно меня посетило странное ощущение – сознание сохраняло в памяти размеры двора моего детства, как некое бескрайнее, не имевшее границ пространство. И сейчас, озирая родное место, чувствую, что оно, как шагреневая кожа, скукожилось. И оказалось, что территория моего детства не столь велика. «Московский дворик» Поленова – куда больше. Хотя на этой площади бегал паровоз, связывавший воедино пивной завод им. Бадаева, карандашную фабрику им. Сакко-и-Ванцетти и наш заводик без всякого имени, штамповавший продукцию из гипса, начиная от плит, из которых возводились внутренние стены в новостройках, до архитектурных излишеств: розетки, колонны, багеты, для интерьеров в богатых домах. Паровозик, отоварив перечисленные производства сырьём, забирал у них готовую продукцию – пиво и карандаши – и, не спеша, уходил к Филям, в сторону бывшего еврейского кладбища. Позже я наткнулся на упоминание об этом кладбище в романе М.Булгакова. Оказывается, ведьма Маргарита один из своих полётов над ночной Москвой пожелала завершить именно там, на Дорогомиловском кладбище, где нашлось место и для еврейских погребений и где первоначально был захоронен художник Левитан*…
Перпендикулярно железнодорожному пути и пересекая его, пролегала пыльная от гипсовых плит дорога через заводик – главная магистраль всех основных событий, как у взрослых, так и у нас, детворы. Дорога вела к баракам, стоявшим на высоком обрывистом берегу Москвы-реки. Да и сам обрыв теперь не казался мне таким уж крутым и опасным. Глаза цепляются за каждую мелочь, способную напомнить о прошлом…
Когда возвращались на Можайку, и проходили через арку цековского серого дома, C. будто проснулся и радостно сообщил, что он уже бывал здесь, когда навещал Юлию Солнцеву*.
По его рассказам выходило, что Юлия Ипполитовна – «тяжёлый случай» и общаться с ней занятие не самое радостное. Я ему поверил. Сбоку от арки висела серого гранита мемориальная доска Довженко**. Указав на неё рукой, похвастался, дескать, вот смотри, криворожец, это мой сосед по детству…

Кстати, месяца два назад, о чём я не почему-то стал тогда записывать, мы с С. навестили в этих краях ещё одного ветерана. Пришли в дом, где доживал свой век «великий гражданин», он же шибко подзабытый ныне артист Николай Боголюбов***. Я предполагал увидеть старого льва, барина, народного артиста во всём его великолепии, а увидел больного, с потухшими глазами человека в пиджаке не по росту и спортивных штанах с вытянутыми коленками. Он полулежал на кушетке в маленькой комнате с жёлтыми обоями. Когда мы вошли в комнату, он что-то стал говорить, но смотрел не на нас, а куда-то вдаль, отчего закрадывалось подозрение, что старик ещё и слепой. Подошли к нему поближе, поздоровались за руку. Когда же завязался внятный разговор, и С. подробно объяснил Николаю Ивановичу, в прошлом богатырю и красавцу, причину нашего прихода, стало до слёз очевидным, что визит наш пройдёт, как выражается в таких случаях С., под знаком «дупель-пусто-пусто». Великий гражданин ничего не помнил, постоянно ссылался на давность событий, которые нас интересовали. И действительно, отвечая на вопросы, больной старик всё отчаянно перепутал. При упоминании о Мейерхольде, вдруг оживился и захотел прочесть монолог из пьесы Вс. Вишневского «Последний решительный»****, для чего со стоном и скрипом кушетки сделал попытку покинуть ложе, но быстро оставил это занятие и честно признался, что слова монолога тоже забыл. И С. сдался, отстал от него. Неожиданно Николай Иванович предложил подключить к беседе сына Юрия, «он здесь, рядом, в соседней комнате…» Вот после этой фразы мы окончательно убедились, что пора делать ноги, и стали прощаться. И снова за руку и дважды. Его сына, тоже артиста***** и хорошего, давно уже не было в живых, поговаривали, что спился мужик…

Поход к Шурочке Орловой был спровоцирован частыми упоминаниями о ней наших ветеранов. Галина Кравченко утверждала, что «только Шурочка умела снимать меня как надо». Жила Александра Петровна Орлова* в доме, построенном на Дорогомиловской улице уже после войны. Тогда в нём большую часть жилых площадей занимали московские кинематографисты. Правда, расселили киношников как-то несправедливо. Режиссёры и администрация жили в отдельных квартирах, а операторы и актёры, даже всенародно любимые, – в коммуналках. Александра Петровна занимала с мужем-кинорежиссёром** отдельную и большую квартиру в подъезде, где жили Марк Донской, Борис Иванов, Игорь Савченко, Нина Алисова, Борис Андреев***(сначала артист жил с большой семьёй в коммуналке, и уже много позже получил отдельную квартиру, но в другом районе, в центре).
Когда мы вошли в коридор и весело представились, хозяйка, маленькая старушка, сразу же охладила наш пыл, сообщив, что она по-прежнему недомогает. С., изменившись в лице, стал готовиться к отходу и перешёл на бормотание, извиняясь за неудачный визит.
– Визит удачный, если живую меня застали, – низким голосом и без лишних эмоций сказала Александра Петровна. Внимание её в эту минуту занимал карман байкового халата, в котором она что-то искала. – Когда мне ждать другого случая, беседовать с вами, следопытами. Болею я часто. Пошли в комнату, чего здесь стоять.
Мы стали раздеваться, а она достала из кармана пачку папирос, закурила беломорину, с аппетитом старого курильщика сделала первую затяжку и повела нас, послушных, в свои апартаменты. Беседа наша состоялась в большой комнате, где старуха проводила, это было заметно, большую часть времени. Она уселась на диван, где лежали подушка и плед, пододвинула к себе пепельницу, полную окурков, и внимательно стала присматриваться к нам.
Я же видел перед собой очень старую женщину с лицом, похожим и цветом и обилием резких морщин на засушенную грушу. В глазах её затаилась тоска, и меня посетила грустная догадка, что эта легендарная женщина предельно устала от жизни. По её признанию на следующий год ей должно было исполниться восемьдесят лет.
Орлова долгое время служила художником-фотографом на «Межрабпом-фильме», а начинала свою карьеру в кино у самого Ермольева****. Сохранились и фотографии того периода. О Ермольеве отозвалась хорошо, «деловой мужик и добрый, хотя в культурном отношении невысоко взлетел». Вспомнила и Мозжухина*****, этот «мужик», как она и его называла, тоже оставил по себе добрую память.
К нашему удовольствию Орлова недолго пребывала в роли капризной барыни, довольно скоро стала улыбаться, шутить, и вообще, мы быстро догадались, что она таки ждала нас. Вот и фотографии из её богатого архива оказались под рукой, прикрытые пледом, чтобы незамедлительно появиться на столе, да обернуться богатством, словно колода из одних джокеров. С. жадно набросился на фотки Орловой, сделанные на съёмках фильма «Человек из ресторана». Заговорили о Михаиле Чехове******.
– Это был удивительный человек. Остряк, каких мало, весёлый, даже хулиган. Ну, всё вмещало его талантливое нутро! А вот фильмом Протазанова был недоволен. Увидел себя на экране и назвал свое лицо спящей жопой.
По интонациям и недомолвкам, старая женщина сумела внушить нам мысль, что хулиган Чехов испытывал к ней симпатию. Странного в том ничего не было, на столе уже лежали фотопортреты, сделанные в пору её молодости, и они впечатляюще демонстрировали нам обаяние и шарм молоденькой Шурочки, к сожалению, со временем куда-то испарившиеся. Конечно, эта старуха, не могу её иначе называть, лет на пять-семь старше непотопляемой оптимистки Кравченко, но мне и в голову не приходило подумать о Галине Сергеевне, как о старухе.
Ещё по дороге мы с С. обсуждали сегодняшнее положение Орловой и, конечно же, – уход мужа. Александр Борисович, бес ему в ребро, уже давно живёт в другом месте, кажется, с женщиной из его режиссёрской группы.
О Вере Малиновской* Орлова отозвалась так:
– Дура, тугодум, но красавица, чего уж там.
И снова фонтан восторга, на этот раз в адрес Бориса Барнета**…

«Привычным маршрутом»
(из коллекции Барткова, моего приятеля)
Гляжу я на небо
И думку гадаю...
Украинская песня.

Стояло хорошее тёплое утро. Голубое ясное небо. На нём – ни единого седого волоса… Довженко вышел из-под высоченной арки своего вельможного дома на оживлённую улицу бывших Дорогомил, т.е. Можайку, и медленно двинулся в сторону Киевского вокзала. Настроение у него было приподнятое, даже радостное, весна всегда омолаживающе действовала на Сашко. К тому же он знал, что уж теперь-то его фильм запущен в производство основательно, и на этот раз дудки!.. никому не удастся проявить злую волю. Шалишь! Все чёрное и страшное в прошлом, а впереди…
А впереди – «Поэма о море»*** !
В сознании звучала услышанная утром по радио ария Марфы из «Царской невесты». Ах, да чего же чудно поёт эта на удивление не красивая на мордочку Барсова Валерия****!.. «Только бы успеть, – вернулся к тяжким думам Сашко. – Это будет лучшая моя картина. Поэма!.. Как у Гоголя… И потом, эта весна, это небо!.. «Как чудно Бог соткал его, в краях чужих, в чужих землях такое ль небо, как у нас?»***** Ах, эта Барсова, какое-то колдовство, а не голос….
Показалась легковушка, «Победа» в шашечку – такси. Довженко поднял руку, и машина остановилась послушно, визгливо скрипнув тормозами. Молодой и весёлый водитель помог открыть дверцу. Но Сашко, садясь в салон «победной» машины, уже не смотрел на небо. С тоской поглядывал на могучий фасад здания Киевского вокзала. Ворота на Родину…
– Эх… – вырвалось из его груди что-то похожее на стон.
– В какой край помчимся? – Спросил молоденький таксист.
Пассажир рассеяно поглядел на него, будто не понимал вопроса. И парень радостно повторил свой вопрос.
– Помчимся?.. В Майданек. – Ответил Сашко.
Водитель потянулся к стартеру, но рука его застыла вдруг.
– Куда?
Старый и седой человек словно проснулся.
– На «Мосфильм», пожалуйста, молодой человек. И поспешите, я боюсь опоздать…


5

На студии нет установки для показа стереофильмов, и поэтому вчера художественный совет Третьего объединения всем кагалом прибыл в здание НИКФИ*, чтобы посмотреть и обсудить нашу многострадальную картину, только что исполненную в стерео-формате сказку на восточные темы. Естественно, присутствовала и съёмочная группа, но в небольшом составе лишь творческих работников. Я уже видел готовый результат здесь же, в этом зале, двумя днями раньше с сотрудниками лаборатории «Стереокино»… Впечатление от просмотра у всех осталось кислое. Серьёзных специалистов буквально ошарашил отчаянный непрофессионализм постановщика. «Не вышел номер, фиаско по всем статьям» с грустью констатировали ребята, так много потрудившиеся на этом фильме, включая и их начальника – Андрея Григорьевича Болтянского**. Он, кстати, сделал любопытное замечание. Оказывается, все без исключения стереофильмы, которые созданы в нашей стране, страдают общим пороком – отвратительной драматургией. Желающих смотреть повторно этот шедевр среди сотрудников лаборатории не нашлось…
А я, подневольная скотинка, вынужден был вчера смотреть фильм второй раз, уже в присутствии худсовета объединения, который этот проект и запускал. По-прежнему впечатление от фильма – скверное. Скучища на экране такая густая, что никакими стереоэффектами её не разбавить. Не сомневаюсь, что сходные с моими чувства переживали вчера многие, сидевшие в зале: время и общий труд – коту под хвост.
С обсуждением достоинств стерео-чуда затягивать не стали, понимая, что народ разбежится. Первой пожелала выступить редактор фильма. Женщина умная, тёртая в своей профессии, и надо сказать, что в этот день она уже не скрывала своих сомнений относительно прокатного успеха этой авантюры. Она была беспощадна. То, что мы увидели на экране, говорила она, это позор. Увы, но студия и руководство нашего объединения стали заложниками собственной деликатности, когда, испытывая излишний трепет к постановщику, к его сединам, былым заслугам и его революционному прошлому, доверили ему труднейшую в постановочном отношении картину. Да, мне хотелось верить в удачу, но, увы, этого не случилось. Мы увидели на экране вопиющий результат работы беспомощного в силу возраста человека… Тут редакторша почему-то замолчала
А я улыбнулся. Вспомнил беспомощного в силу возраста человека в развесёлой компании девиц из нашей группы, которую он собрал в своём номере ялтинской гостиницы. Подливая в бокалы красное вино, Барсик, так его звала жена, а вслед за ней и вся группа, морочил девицам головы французскими стихами, читая их, разумеется, в оригинале. Бодлер, Верлен, Рембо, если поверить ему на слово, гипнотически действовали на слушательниц. Знаю также, что одна из подружек задержалась в номере после нашего ухода, чтобы ещё раз насладиться французской речью…
Закончив свой страстный монолог, редакторша, оскорблённая позорным зрелищем, вернулась на своё место, чтобы дать слово Б., председателю режиссёрской секции студии. Он ничего толком не сказал, он вообще не оратор, хотя, если начистоту, уж никак не ему задавать сейчас риторические вопросы и сокрушаться от свалившейся с неба проблемы, мол, как же так случилось, что все поверили в могучие способности восьмидесятилетнего старика? Подобные речи, но с вариациями, я слышу от него не в первый раз. Сейчас виноват старик, а до этого ругали молодого постановщика, дескать, рано ещё ему самостоятельно работать…
После Б. желающих поговорить больше не нашлось, и тогда в бой ринулся наш Барсик, он же Александр Николаевич Андриевский, заслуженный деятель искусств. Придя в кино в конце 20-годов, он каким-то образом ухитрился посидеть на всех стульях, начальником сценарного и производственного отделов, режиссёром и сценаристом, изобретателем (вместе с инженером Семёном Ивановым*) технологии стереокино, был даже одно время, уже после войны, главным редактором «Мосфильма».
В 1947-м году он снял первый полнометражный игровой стереофильм «Робинзон Крузо»**, где в роли Пятницы снимался небезызвестный ныне Юрий Любимов***, о чём Барсик не уставал нам хвастливо напоминать. А Робинзона играл любимец публики Павел Кадочников****. Правда, Андрей Григорьевич Болтянский, приехавший к нам на съёмки в Баку консультировать операторов по «сугубо техническим вопросам», слушая рассказы Барсика о давнем фильме, сказал позже, что экранизация романа Дефо вышла на удивление скучной. Да и Барсик не отрицал этого факта, но объяснял свой неуспех утверждением, и даже настаивал на нём, что «во всём виноват сам роман». Он написан таким образом, что исключал всякие попытки переноса его в экранное зрелище. «Даже стереоэффекты, которых в фильме было предостаточно, не в состоянии были отвлечь зрителя от жуткого одиночества Робинзона на диком острове», резюмировал Робинзон от стереокино…
Так вот, Барсик попросил слова, явно не довольный ходом обсуждения своего детища. Председатель художественного совета Р., старясь быть вежливым, сухо поинтересовался, какова же будет суть его выступления: будем оправдываться или услышим конструктивные предложения? Не отвечая на вопросы, беспомощный старик уже решительно направлялся к столу президиума. Он начал с упрёков, и сразу стало ясно, что никаких оправданий с его стороны не последует. Во всём случившемся он обвинял съёмочную группу. Именно она умышленно завалила ему фильм, а операторы и художники, бездельники и тупицы, так и не удосужившиеся вникнуть в секреты стереоскопии, не смогли снять лучший кадр, им задуманный, отчего и вся картина получилась не такая…
Петушиное возмущение постановщика и явный вздор, им сказанный, успеха не имели и цели, им намеченной, не достигли. Напротив, и в зале и в президиуме забурлила волна протеста. Кончилось всё тем, что Р., взяв слово, сразу же встал на сторону съёмочной группы, похвалив её работу, и жёстко, даже зло отчитал Барсика за непочтение к людям, вынужденным исполнять его незрелые фантазии. Будучи худруком объединения, в котором делался злополучный фильм, Р. так распалился, что обругал и себя в непростительной глупости. Оказывается, он тоже виноват, что поверил в талант и профессионализм старого кинематографиста. «Чудес не бывает», произнёс он в заключение свой любимый афоризм. Согласившись с мудростью худрука, худсовет собрание закрыл, и все быстро разбежались в разные стороны…
Возвращаясь на Студию, я думал о жалком, унизительном поведении Барсика. Неужели это он рассказывал мне когда-то волшебные истории о своей дружбе с поэтом Хлебниковым*?.. Стыд не дым, глаза не выест, так что ли?..


6

Самое ценное для меня в бесшабашной картине Л.Кулешова «Мистер Вест в стране большевиков»** – Хохлова***! Какое счастье, что фильм сохранился!.. Иногда, на втором этаже ВГИКа, я встречаю худющую старушенцию на длинных ногах. Огненно-рыжие волосы её, словно предвестник пожара, прикрывает прозрачная косынка. Трудно поверить, что это та самая Хохлова, ныне доцент кафедры режиссуры и лет пять, как вдова Кулешова. Мне говорили, что для всего, что не имеет хотя бы малейшего отношения к её с мужем мастерской режиссуры, она была недоступна. Да мне, впрочем, и в голову не приходила мысль обратиться к ней в коридоре с каким-нибудь вопросом или выразить свой восторг по поводу роли беспутной графини. Она казалась высокомерной, пребывающей в иной жизни. Отсюда, видимо, это оскорбительное для неофита впечатление недоступности для простого общения с бывшей актрисой, а ныне доцентом…
Но провидению было угодно, чтобы наши пути пересеклись. Спасибо С.. Когда-то, ещё до наших с ним тесных контактов, он уговорил Хохлову написать статью для затеянного им сборника воспоминаний старых межрабпомовцев. Она пожелала рассказать о работе Кулешова над фильмом «Великий утешитель»**** и что-то уже написала, после чего начались их телефонные переговоры. После таких долгих бесед настроение С., как правило, портилось. Он становился раздражительным, начинал без конца перекладывать на своём столе груды книг и папок, будто ища что-то, и я понимал, что в эту минуту он, пожалуй, сильно проклинал тот день и час, когда ему пришла в голову сумасшедшая идея связаться с Хохловой.
Похоже, старуха не шутила, когда обещала С. ещё на старте их переговоров, «что в совместной работе будет беспощадно требовательна».
Но однажды, встретив меня в коридоре студии, С. огорошил меня неожиданным известием: в воскресенье мы едем к Хохловой в гости, на Ленинский проспект. Увидев, что я не очень загорелся этой поездкой, стал меня уговаривать и произнёс фразу, которая повлияла на моё решение составить ему компанию и в этот раз.
– Понимаешь, я боюсь идти к ней один…
В воскресенье мы купили торт, на наш взгляд самый лучший, и двинулись по свежему морозцу на другой конец Москвы. Дверь нам открыла сама Хохлова. Щурясь, она долго разглядывала нас. Наконец, узнав С., впустила в квартиру. Пока снимали пальто и стряхивали снег, я стал присматриваться к хозяйке. К её долговязой фигуре в дешёвом свитере из вискозы и джинсах советской выделки. Будь на то моя воля, я бы не посоветовал ей носить этот наряд ни при какой погоде. Впрочем, в квартире у неё было тепло.
Для беседы расположились в большой комнате. Оглядевшись, соображаю, что после смерти великого Льва* большая гостиная превратилась теперь в кабинет Александры Сергеевны. Над диваном в простых рамках под стеклом висели увеличенные фотографии родителей Кулешова. И сам он тоже представлен обилием фотопортретов, в основном довоенного периода. На обеденном столе, накрытом матерчатой зелёного цвета скатертью, свисающей до пола, гора бумаг, журналов, фотографий и – диктофон. Нашлось место и для початой пачки печенья. Под столом спряталась собака, увидеть которую нам так и не удалось за весь вечер.
Я продолжал разглядывать комнату. В простенке, у окна, высмотрел маленький этюд маслом в старенькой раме, подошёл к нему ближе. Хохлова, заметив мой интерес к картинке, сообщила, что на «холстике раннего Константина Юона**» изображена дача Павла Третьякова***, её деда по матери. И добавила, что дача находилась в Куркине, тогда это считалось очень далеко от Москвы.
Когда на столе появился чай и наш торт, ситуация натянутости стала развеиваться. Тортом Хохлова пренебрегла, предпочитая своё печенье, ломала его длинными пальцами и отправляла в рот, шумно хрустя. Хозяйка действительно ждала нас, и подготовленные к нам вопросы посыпались на С. ещё в прихожей. Отвечать просила коротко и по существу. С. растерялся, говорить «коротко и по существу» он не умел. Хохлова нервничала, хруст печенья усилился. Я же, увлёкшись тортом, с любопытством наблюдал за хозяйкой. И сделал открытие – а ведь в старухе сохранилось обаяние! Это ничего, что один глаз сузился, а зрачок закатился под верхнее веко. Когда она волнуется, в лице появляется знакомое по фильмам выражение удальства и даже красоты… Честное слово, колдунья!
Позвонили в дверь. Александра Сергеевна неохотно оставила нас с грудой фотографий, которые ей приходилось рассматривать, поднося к глазам едва ли не на сантиметр от ресниц…
Из коридора доносился разговор, из которого мы поняли, что в соседней квартире преставилась старая коммунистка-датчанка, а её дочь куда-то пропала, и что нужно срочно ломать дверь. Хохлову пригласили в понятые, но она гордо отказалась. Она вне политики!…


7

И снова мы с С. в стенах Дома ветеранов кино, который сами ветераны потихоньку и без всякой иронии уже называют богадельней. Вот уж год, как Дом-дворец заселён, но пока ещё свободных комнат предостаточно. Первый этаж сдаётся для временного проживания творческим работникам, чтобы они могли в покое и при шикарной столовой писать сценарии, книги и прочую беллетристику. Свежие, только появившиеся в ДВК жильцы-ветераны робко прохаживаются по ковровым дорожкам, говорят вполголоса и осторожно присматриваются друг к другу, возможно, в поисках будущих компаньонов. Основной контингент составляют одинокие люди, вдовые, или вечно холостые. Но есть и семейные пары, им предоставлены двухкомнатные нумера. Историк кино и профессор ВГИКа Сергей Васильевич Комаров*, поселившись здесь навечно вместе с женой, перевёз сюда вместе с домашней мебелью и свой огромный архив.
Впрочем, семейных пар здесь пока не густо. Знаю, что кроме Комарова в подобных условиях живёт чета Лебедевых. Очень славные и гостеприимные люди. Однажды, к полному неудовольствию Нины Ли, мы с С. провели у них в гостях весь вечер, пили чай с пряниками. Алексей Алексеевич**, родной брат профессора Н.Лебедева*** из ВГИКа, – старейший оператор документального кино, основатель целой династии операторов документального кино Лебедевых. Было такое время, когда С., страстно возлюбив документальное кино, затевал вместе с Лебедевым фильм о Великой отечественной войне, построенный исключительно на фотографиях, но из этой затеи ничего дельного так и не вышло…
Чтобы переехать в этот шикарный пансион, желающие должны были выполнить два условия: во-первых, отписать государству (или союзу Кинематографистов, тут я могу ошибаться) свою московскую квартиру и, во-вторых, согласиться с требованием, что часть их пенсии и немалая перейдёт в бюджет ДВК.
Надо сказать, что контингент из первых новосёлов ДВК в своём большинстве представлял собой далеко не первый ряд кинематографистов. Тот, надо полагать, благополучный народ не торопился в богадельню. В этом смысле исключением среди пансионеров ДВК можно считать разве что недавно переехавшего сюда замминистра по фамилии Семёнов. В какой он служил отрасли тоже остаётся пока тайной. Держался он особняком, его видели только в столовой, а во время прогулок – на дальних аллеях.
Актрисы, поселившиеся тут, были когда-то хорошо известны любителям кино: Ирина Володко, Нина Шатерникова, Тамара Адельгейм, Елена Тяпкина, Татьяна Барышева*. А вот актёров-мужиков я пока здесь не видел.
Обслуживающий персонал – уборщицы, консьержки, медсёстры и работницы столовой – народ, по большей части, молодой и, скорее всего, не московский, держится по отношению к ветеранам исключительно вежливо и скромно. Однако, не думаю, что в этой почтительности к «угасшим кино-звёздам кино» есть место личным симпатиям. Исполняя разнообразные прихоти старых и капризных матрон, эти молодые и симпатичные девушки едва ли осознают, что значило для зрителей 20-х и 30-х годов одно только имя этих старушек – даже в малой степени девушки не представляют себе их былую славу…
…Нина Алексеевна Ли от радости, что мы прибудем, заказала по традиции обед. Никаких возражений наших и протестов она и слышать не желала. Это был уже не первый наш обед в этом Дворце, и нам он снова понравился и вкусными блюдами, и обслуживанием. Нина Алексеевна отобедала раньше, и сейчас с материнским умилением смотрела на нас, охотно и с аппетитом вкушающих ветеранский обед…
А как же началось наше знакомство с этой женщиной, межрабпомовкой первого призыва? Пожалуй, стоит вспомнить и записать, авось пригодится. Прочитав в «Советском экране» статью о забытой публикой актрисе немого кино, С. не поленился «выцыганить» телефон Нины Ли в редакции журнала, где у него были свои люди. Позвонив и познакомившись с бывшей актрисой, он стал уговаривать её написать воспоминания о работе в кино, (а начинала она сниматься в картинах Гардина**, например, в фильмах «Крест и маузер» и «Особняк Голубиных»***). Потом стал ездить к ней в гости, и однажды на очередную встречу прихватил меня. Так вместе с С. я оказался в Сеченовском переулке, бывшем Полуэктовом, в доме № 5, стоявшем в глубине двора, где до переезда в Матвеевское, то бишь, в ДВК, почти пятьдесят лет проживала наша Нина Алексеевна. В огромной коммунальной квартире № 23 она занимала с мужем всего лишь комнату, но просторную. Детей у них не было. Вводя меня по дороге в курс дела, С. сообщил под большим секретом, что с мужем у неё отношения странные, словно они чужие друг другу люди. А мужем её значился знаменитый когда-то фотограф Абрам Петрович Штеренберг, родной брат Давида Штеренберга****, художника-авангардиста 20-х годов и тоже знаменитого, близкого друга самого Луначарского*****. «Ты его должен знать», добавил С.. Конечно, художника Давида Штеренберга я, окончивший художественную школу, знал и вживую видел его картины, но был ли знаком с ними С., утверждать не стану. Мой товарищ весьма далёк от всяких соблазнов, если они напрямую не касаются его основного интереса – истории межрабпомовской киностудии, пращура Студии имени Горького, на которой мы оба работаем.
Но увидеть Абрашу, как называла мужа Нина Алексеевна, мне не посчастливилось. Он не любил гостей и уходил из дома заранее и в любую погоду. В этой же квартире, на втором этаже, в двадцатые годы проживали Брики и Маяковский. Как-то к Абраше пришли молодые журналисты из московской газеты, а дело было в один из очередных юбилеев поэта, и стали клянчить у старика фотографии Владимира Владимировича. «Нет у меня ничего», бубнил он. Газетчики, понятное дело, не верят и продолжают канючить. «Ну, как же так! Вы, знаменитый фотограф, жили с великим поэтом в одном доме, в одной квартире?..» «Пришлось жить, верно, но если бы я знал, что Володька станет великим, обязательно снимал бы его на дню сто раз»…
Большая комната, в которой я появился, как соавтор С.*, произвела на меня унылое впечатление, прежде всего, удручающей бедностью. Стол, кровать, старый, довоенной работы шкаф, сломанный телевизор, прикрытый тряпицей с вышивкой, и венские стулья в количестве четырёх штук – три у стола, и один у кровати, на котором расположились книги и аптечные пузырьки.
В нашем разговоре Нина Алексеевна вдруг показала рукой в сторону высокой печки, облицованной белым кафелем:
– Вы посмотрите на паркет, на что он похож? Весь выщерблен. Это Володя Маяковский его так топором испортил, когда печку топил дровами…

Традицию нарушать не стали, и чай пили у Нины Алексеевны. Её маленький нумер (так шутливо здесь, в ДВК назывались жилые секции) являл собой крохотную однокомнатную квартиру. Маленькая прихожая, с встроенными шкафчиками для одежды, своя ванная с туалетом и комната около пятнадцати метров, обставленная казённой, самой необходимой мебелью. Нина Алексеевна привезла сюда только личные вещи и архив. В пустом книжном шкафу одиноко стояла фотография Абраши. Сам он остался в исторической комнате, в доме на Сеченовском, доживать свой век бобылём. Последнее время он стал плохо видеть, и это обстоятельство мешало Нине Алексеевне пребывать в роскошном пансионе спокойно. «Как он будет выходить на улицу, это так опасно…»
Однажды, кажется, в последний приезд по Сеченовскому адресу, в момент, когда Нина Алексеевна настоятельно уговаривала меня принять от неё скромный дар, карманного формата дореволюционное издание «Евгения Онегина», я, уступив ей, спросил милую женщину, почему она, совсем юная красавица, вышла замуж за немолодого и такого некрасивого дядьку? Она застенчиво улыбнулась и сказала: «Я думала, что муж – это папа»…

С. пребывал в хорошем настроении и, нарезая большими ломтями привезённый торт, расспрашивал хозяйку нумера, как ей тут живётся, голубушке, в комфорте и достатке. Он, верно, забыл, как в прошлый наш приезд Н.А. горько жаловалась на свой новый быт. «И то плохо, и это не так, как нужно бы, и как хотелось…» Но сейчас, слушая его воркотню, добрая к нам женщина улыбалась, кивая головой и продолжая с едва заметной нервозностью расставлять на письменном столе чашечки, тоже казённые, кроме одной, старинной, привезённой с Сеченовского.
Нина Алексеевна рассказала, что недавно на общем собрании ветеранов профессор Комаров был избран старшим над всеми другими жильцами. В помощь ему был создан актив, состоявший из женщин, не утративших вкус к общественной работе, и одной из первых инициатив этого органа стало решение выпускать стенгазету. Сама Нина Алексеевна в актив вступить не пожелала, но писать заметки для стенной печати обещала. Говорит, что до нашего прихода «с прилежностью ученицы работала над статьёй». Узнать, о чём же она писала в своей статье, не удалось, в дверь постучали.
Нина Алексеевна насторожилась, но отозвалась, и в нумер вошли гости, соседи по этажу. Их было двое. Шапочно мы уже были знакомы с ними, встречаясь в коридоре, раскланивались. Нина Алексеевна их привечала. От неё же мы узнали и некоторые подробности об этих людях. Борис Григорьевич Вольф* был старше Н.А. лет на десять. Маленького роста, всегда щёгольски одетый, в руках неразлучная трость, быстрый, но элегантный в движениях, этот человек был большим охотником до разговоров, однако, как мне объяснили, контактировал далеко не со всеми, кто поселился в богадельне. Многих он уже распознал и отмёл для желаемых общений. Прежде всего, его высокомерие задевало мужчин, включая профессора Комарова, с которым говорливый Вольф не произнёс ни единого слова, только сухо раскланивался. Объектом его внимания были теперь женщины, но и тут он проявлял осторожность и разборчивость.
Говорливость Вольфа, как и у моего напарника, не знает удержу. Разница лишь в том, что речь старого московского интеллигента отличалась от токований криворожского хлопца С. не только обилием старых и вкусных московских словечек и оборотов. В потоке его желчных замечаний и тирад проскальзывали иногда дельные мысли. Кинематографическую карьеру Вольф начинал в качестве администратора у самого Дранкова**, а посему здесь, в ДВК, в окружении прочих ветеранов, он, будучи к тому же много старше всех остальных, охотно демонстрировал перед киношниками уже советского разлива, своё превосходство. Борис Григорьевич подавал себя не иначе как последним «из племени могикан», основавших в России кинопроизводство, от которого собственно всё и пошло и поехало. Да и в строительстве Дома-дворца он (по его рассказам) тоже принимал активное участие…
Она – Людмила Николаевна Семёнова*, красивая старуха, высокая и объёмная, с громким грудным и хорошо поставленным голосом. Соломонец успел шепнуть мне, что она когда-то сыграла главную роль в фильме А.Роома «Третья Мещанская»**. Увы, то, что величественно стояло в дверях и басило с лёгким заиканием, ни единым экивоком не напомнило мне экранную Людмилу пятидесятилетней давности.
Парочка смотрелась комично. Головка Вольфа с аккуратным пробором ниточкой доходила только до пышного бюста компаньонки, но это обстоятельство почему-то его не смущало…
Их желание присоединиться в этот вечер к нашему торту совпало и с моим интересом послушать вновь прибывших, тем более, что Вольф уже начинал громить репутацию профессора-киноведа Г.
– Этот путаник ещё долго будет морочить вам головы, молодые люди, пока его тупую башку не посетит простая мысль, приехать сюда, в наш Дом ветеранов кино, и расспросить нас, пока мы живы, как оно на самом-то деле закладывалось в России… это… это чёртово кино…

РЫЖАЯ ТЕТРАДЬ
Главы 8-11
Комментарии I ( 1 - 4 )
Комментарии - II ( 4 - 9a )
ВЯЧЕЛАВ РЕБРОВ
Карта сайта