42a
Альберт Александрович представил нас своей супруге и тестю. Леонид Осипович оживился, увидев новых людей, и повёл себя так, словно нас-то он и дожидался с нетерпением, сидя на террасе под хохот старых веселушек, внимавших байкам сладкоголосого бонвивана. Отложив газету, Утёсов сходу повёл разговор о прошлых годах и настоятельно потребовал от нас отыскать «в архивах кино» сценарий, который он писал с большой группой знаменитых когда-то соавторов, кажется, в 35-м году. Назывался он «Пламенная личность» и являл собой нечто грандиозное, ни на что доселе существовавшее в драматургии не похожее. И он стал пересказывать дорогой его сердцу сюжет, в котором я тут же запутался. Из того, что запомнилось, можно записать следующее: двое парней любят одну девушку, но думают, что любят разных и отчаянно помогают друг другу в любовных делах. А две девушки, напротив, любят двух разных парней, но, уверенные, что любят одного, вредят друг дружке. И всё действие происходит на фоне пожарных событий.
Актёр К. куда-то испарился, и веселушки-хохотушки уже успели переместиться со своими шезлонгами к нашей компании к немалому удовлетворению Леонида Осиповича. Гендельштейн мило улыбался, наблюдая за происходящим. От прежнего красавца, которого я впервые увидел в Петропавловской крепости, ничего в нём не осталось, только чудесная улыбка, чуточку застенчивая…
Кстати, с месяц назад, посмотрели с С. ещё один «запрещённый» его фильм «Любовь и ненависть»*, с музыкой Шостаковича и по сценарию С. Ермолинского**. В картине снималась популярная и самая востребованная обойма тогдашних «звёзд» театра и кино, даже Владимир Хенкин*** уморительно обозначился в крохотной роли Бубы Касторского. (Через тридцать лет уже в другом фильме этот образ заживёт новой жизнью в исполнении Бориса Сичкина****). Интересно, что бы ответил мне симпатичный господин О.В.Якубович-Ясный по поводу этой картины, имевшей в западном прокате феноменальный успех и обширную прессу. Между прочим, западная критика в своих дифирамбах дошла до того, что, сравнивая фильм Гендельштейна с «Броненосцем «Потёмкин», поставила межрабпомовскую картину на первое место. Очень сожалею, что ко времени нашей задушевной беседы с Якубовичем-Ясным я ещё не был знаком с замечательным фильмом Альберта Александровича. Наша беседа была бы куда продолжительней и много серьёзней…
Для разговора с Гендельштейном пришлось оставить, к моему неудовольствию, общество Утёсова и уединиться в Зимнем саду. Так называлась с большими окнами пристройка к основному зданию, заставленная кактусами и прочей больших размеров растительностью в огромных кадках. Обсуждали рукопись Гендельштейна для нашей книги. Альберт Александрович волнуется, комментирует написанное новыми рассказами, ещё не написанными, которые впору записывать на магнитофон, но я его не захватил. Рассказывает, например, об Андре Мальро*****, так как начинал с ним после успеха «Любви и ненависти» работу над большим проектом совместной постановки фильма о Китае. Эта затея не состоялась из-за рискованной встречи Мальро с опальным Троцким. Запомнился и рассказ об Эйзенштейне, мечтавшем поставить фильм «Чёрный консул» по роману Виноградова******. Его увлекала идея романа: человек у власти дал людям всё, даже обрядил их в самые красивые и богатые одежды, но не дал им свободу. Когда Гендельштейн приходил к Эйзенштейну в гости, тот почему-то любил заранее спрятаться за шкаф…
К нам подошёл Юткевич. Маэстро выглядит комильфо: в красивой куртке из красной ткани в клетку, из которой шотландцы, как мне думается, шьют себе праздничный килт. (Позже Гендельштейн скажет, что Юткевич – большой мастер организовывать свой рабочий день). Между ними существуют добрые, даже ласковые отношения, что не мешает им временами пикироваться.
– Серёжа, а помнишь, Фадеев как-то выступал… – обратился Гендельштейн к Сергею Иосифовичу.
– Кто такой Фадеев? – Удивляется Юткевич. На его лице неподдельное изумление.
– Да перестань! Я о писателе, конечно*…
– Извини меня, Альберт, но я такого писателя не знаю. – Сухо отрезал Юткевич и стал говорить о чём-то другом, но уже теплее.
Действительно, подумалось мне тогда, человек водит дружбу с самим Сартром**, а к нему пристают с разными «фадеевыми»…
После долгой беседы стали собираться в столовую. Пришёл и Утёсов, и тут произошла весёлая сценка. Гендельштейн встал со стула и вдруг застыл, мило улыбаясь. Болезнь мешает ему сразу двинуться, не идут ноги. Ему на помощь пришла Эдит, но ей не удалось сдвинуть мужа с места. Было видно, как он мучительно, но, продолжая улыбаться, переживал случившуюся нелепость. Тогда со своего стула встал Утёсов, крякнул и ввязался в дело.
– Ну, Альбертик, сейчас всё будет хорошо, – с этими словами он взял любимого зятя под локоть, по-солдатски вытянул свою правую ногу и зычно скомандовал. – Шагом - арш!
И чудо произошло. Гендельштейн строевым шагом, нога в ногу с тестем, дошёл до самой столовой.
Обедали впятером за одним столом: на столе праздник еды, а полноценных едоков – С. да я. Гендельштейн долго разбирался с грудой таблеток, которые, похоже, со стола не убираются. Когда же бедняга приступил к трапезе, стало ясно, что и это занятие даётся ему с трудом.
Разговор за столом не клеился, и С. стал с аппетитом уплетать закуски. За мной, по-соседски, ухаживала очаровательная Эдит, накладывая в мою тарелку салат. Утёсов утратил к нам былое любопытство. Сейчас его интересуют кусочки селёдки, которые Эдит забирает у него из-под носа, чтобы положить на мою тарелку. Вдруг С., словно проснулся, заговорил об оркестре Утёсова. Оказывается, у него есть вопросы и по этой теме, чему я немало удивился. Однако эта тема Леонида Осиповича сейчас интересовала менее всего. Но позже, после второго блюда, он сообщил С. грустный факт, что от первого состава его знаменитой джаз-банды, да и от второго тоже, никого в живых не осталось. Один, правда, живёт в Москве, где-то на Сретенке, но у него с головой не ладно, он никого не хочет узнавать. Более того, на всех углах кричит, что не имел никакого отношения к джаз-оркестру. «Боится чего-то, дурень, – закончил тему и одновременно обед Утёсов. – Думаю, ареста».
После обеда перешли в комнату Гендельштейнов. В помощи Утёсова Альберт Александрович сейчас не нуждался, за обедом съел большое количество таблеток и под руку с Эдит быстро дошёл до своей кровати и лёг, накрывшись пледом. А мы стали разглядывать роскошный альбом, разумеется, импортный, бельгийского художника-сюрреалиста. Как сказала Эдит, этот альбом дал им Юткевич, но под большим секретом и только на два дня. Утёсов снова оживился, суетливо демонстрируя неподдельное любопытство к творчеству бельгийца. Просит Эдит подробнее переводить с французского все названия композиций. Не скрою, мне тоже было интересно, ибо в новинку, разглядывать секретный альбом Магритта*. Утёсов назвал его бестией, и было отчего. На картинках изображались бесконечные пары чопорных, опрятно одетых девиц, почти монашек, у которых почему-то был обнажён низ спины, являющий миру пышных размеров ягодицы. Такие попки я видел раньше только на полотнах Кустодиева**, смачно изображавшего пикантные подробности житья-бытия российских купчих. С. эта тематика не увлекла, он скучал, сидя в кресле у окна. Да и Леонида Осиповича тоже не надолго хватило. Он отвалился на спинку стула.
– Очень низкая посадка у всех девиц, не по мне.
– Папа, не позорь меня, – конфузилась Эдит. – Вполне пристойные девицы.
– Это – девицы? – Завёлся старый отец и ткнул пальцем в суперобложку альбома, лежавшую рядом. – Такая жопа может быть только у старухи!..
…Когда мы уже прощались, я попросил Утёсова оставить автограф под его фотографией молодых лет, напечатанной в книге, которую я специально для этой цели захватил с собой. Это были мемуары Игоря Нежного***, известного московского театрального деятеля. Пока маэстро рассматривал в книге свой давний портрет, я задал вопрос о Дунаевском****: что бы он мог добавить к тому, что уже написал ранее об этом композиторе в своих воспоминаниях. Подписав фотографию и возвращая мне книгу, Утёсов сказал буквально следующее:
– Хороший он был человек, но странный какой-то. Умный, но странный. Женщин любил, не разбирался в них, но очень любил. А главное, умер вовремя, в зените славы…
43
Сегодня с неугомонным С. навестили сразу двух ветеранов, будущих героев нашей книги. На дворе лето, Москва пустая, все разъехались на отдых, кто на дачу, кто на море, в общем, кто куда, но подальше от Москвы.
А вот Анель Судакевич никуда не уехала, сидит дома, нас ждёт. Её квартира находится в шикарном доме в центре Москвы, построенном Правительством специально для лауреатов советского искусства, прежде всего артистов Художественного театра.
По привычке рассматриваю обстановку, в которой появился впервые. На стенах много икон и картин. Замечаю под потолком модную игрушку, модуль, замысловатое по форме сооружение из тонких проволочек, увешанных зеркальцами разных размеров и форм. От малейшего колебания воздуха конструкция начинает крутиться, зеркальца трепещут на тонких ниточках, заполняя интерьер весёлыми бликами. А.А. объяснила нам функцию модуля, он должен успокаивающе воздействовать на человека.
Но нас интересовали её альбомы, которые она обещала показать. И после кофе альбомы появились на столе. Они нас не разочаровали. С. поразила подборка фотографий с Маяковским. Поэт отдыхал где-то в Сочи и пригласил Анель Алексеевну с мужем их навестить, и на фотографиях отражён подробно их совместный отдых. Мне понравился и комплект фотографий Б.Цейтлина*, оператора межрабпомовской студии, снявшего Судакевич в роскошных ракурсах. Вспомнили фильм Л.Кулешова «Два-Бульди-два»**, в нём снималась Анель Алексеевна. Она возмущена тем фактом, что киноведы, словно собаки, продолжают кусать эту замечательную картину. И «Весёлую канарейку» с Галочкой Кравченко – тоже.
Мне удалось расположить магнитофон таким образом, чтобы Анель Алексеевна не знала о записи нашего разговора. Кажется, это удалось…
От Анель Судакевич мы из центра потащились к чёрту на рога, на Мосфильмовскую, где проживал артист Пётр Савин***, ныне пенсионер. Незабываемый весельчак Емеля из первого фильма А.Роу «По щучьему велению» сидит нынче дома, болеет, из-за слабости в ногах никуда не выходит. Но принял он нас радушно, охотно побеседовал с нами, проявляя в разговоре и такт, и юмор, и доброе отношение к тем людям, о которых мы вспоминали. Рассказал историю, как, очутившись в Риге, долго искал могилу своего друга Барнета, потратил много сил и времени, но всё же нашёл. Очень тепло вспоминал об Игоре Савченко. Талантливый мужик, говорит, одержимый к тому же, кино любил без памяти…
Нетерпение таки заставило меня сегодня же расшифровать и переписать в тетрадь беседу с Анель Судакевич. Очень хорошее впечатление осталось от неё, тёплое, домашнее.
С. Мы с Вами недавно смотрели этот фильм «Два-Бульди-два», и как вам показалась игра, скажем, Андрея Файта****, или Ваша собственная?..
А.Судакевич. Когда смотришь себя на экране, всегда чувствуешь неудовлетворение…
С. Неудовлетворение?
А.Судакевич. Понимаете, я всегда любила работу операторов. Они очень часто делали меня на экране лучше, чем я есть на самом деле. У меня есть парочка кадров, это куда лучше, чем я перед своим зеркалом. Понимаете?.. Поэтому у меня постоянно присутствует раздвоенное чувство в отношении к моим фильмам. Даже там, где очень все хорошо снято, я не согласна с какими-то мыслями, способом их выражения… Особенно у Желябужского. Ведь он не был профессиональным кинорежиссёром, он был оператор! Вы помните?
С. А какая у вас осталась память о нём, как о человеке? О Юрии Андреевиче...
А.Судакевич. Вы знаете, Желябужский был первым кинорежиссёром, с которым я познакомилась с Кулешовым, Пудовкиным… Желябужский был невероятного обаяния человек, мягкий, но у него не было… как это называется?.. твердого профессионализма кинорежиссёра. Например, когда ему нужно было, чтобы я заплакала, он на меня по-настоящему очень обидно закричал. Накричал на меня! А потом он мне объяснял, что ему требовалось, чтобы у меня появились настоящие слёзы. А я не тот человек, который может так сразу заплакать. Нет, он не был профессиональным режиссёром, но он имел большое влияние в Студии. Не будем забывать, что, будучи сыном актрисы Андреевой**, жены Горького, он, как говорили тогда, через Горького добивался всего, чего хотел. Когда я начинала сниматься, мне было только еле-еле девятнадцать лет. Я окончила школу и пошла в студию Завадского***, учиться. В это время мы жили на Остоженке, там была квартира моего отца в огромном роскошном доме. Там и сейчас живёт моя сестра. И Игорь Ильинский жил в этом же доме.
С. А познакомились Вы на киностудии?
А.Судакевич. На студии.
С. А он вас запомнил, ну, что Вы его соседка по дому?
А.Судакевич. Он мне ни разу об этом не напомнил, а я стеснялась сказать, что мы соседи.
С. А к Вам он как относился в период съёмок?
А.Судакевич. Как к партнерше и только. У меня были безумно интересные отношения с Пудовкиным…
С. Да, да…
А.Судакевич. И большая дружба с Федей Оцепом****, тоже режиссёром. Меня тянуло к людям, которые были более интеллигентными.
С. А Ильинский что же, был малообщительным человеком?
А.Судакевич. Он был постоянно в поисках своих трюков. Его не интересовали партнёры.
С. Ну, а про Мейерхольда он вам говорил что-нибудь?
А.Судакевич. Нет, нет. Я вам объясняю, с ним не было никакого духовного общения, его не интересовали ни я, ни какие-то другие девушки, которые снимались. Там же было большое количество массовки.
С. А как он относился к Мэри Пикфорд? К американцам?
А.Судакевич. У меня не было общих кадров с ними.
С. У вас было любопытство, хоть какое-то, к тому, что происходит на студии?
А.Судакевич. У меня была огромная дружба и необыкновенные отношения с Моисеем Никифоровичем Алейниковым. Не только потому, что он был директором и руководителем студии, а потому что это был невероятно интересный человек. И я часто была гостьей в его доме. Он жил в Петровском парке. И моя дружба с «Межрабпомом» была именно за столом в доме Алейникова…
Я. В том самом особняке?..
А.Судакевич. Да. Особняк-дача. Там жил Протазанов, рядом. Вот это было моим обществом…
Я. Там же и Оцеп жил?
А.Судакевич. Да. И когда забрали Алейникова*, то я с сестрой Юлика Райзмана, Лёлей (она была моей близкой приятельницей), ходили за угол Большой Лубянки и останавливались там на углу. Алейников сидел в огромном новом здании в конце Лубянки. Огромное, серое, и там на самом верху было тюремное заключение…
43а
С. Камера была?
А.Судакевич. Камера, да. Это была изоляция Алейникова во время ареста. А мы стояли вместе с Лёлей Райзман внизу, чтобы Алейников нас увидел. Потому что я была с этой семьей необычайно близка.
С. И он видел вас?
А.Судакевич. Этого я уже не помню… А когда я начала сниматься, то на Студии, на Масловке, в стеклянном павильоне возник пожар**.
С. И Вы видели этот пожар?
А.Судакевич. Я не только видела, я участвовала в этом пожаре! Я помню реплику Гуровича, он был то ли администратором фабрики, то ли что-то ещё в этом роде, который кричал: «Стойте на месте! Никого не выпускайте!..» Он чуть не сжёг всех актёров. Когда мы прорвались сквозь его заслоны и стали спускаться вниз, то уже пламя полыхало. Меня посадили в межрабпомовскую машину и привезли на Остоженку. Я приехала, как барыня, в красном сарафане, в красных сапожках и в кокошнике. А после этого – тишина. Три месяца молчания, и я была в этом самом сарафане. Нет, не потому что я в нем ходила, а потому, что мои вещи сгорели. Потом «Межрабпом» выплачивал мне деньги, чтобы я купила себе новое пальто. Так вот, через три месяца раздался звонок – приезжайте на фабрику.
С. Что съёмки будут продолжены?
А.Судакевич. Да.
С. Но вы уже снимались в «Яре»?
А.Судакевич. Да, в «Яре». Поэтому я гостиницу «Яр» помню лучше, чем ту фабрику на Масловке.
Я. А Вам по тому времени хорошие деньги заплатили за эту роль?
А.Судакевич. Ну, мне казалось, что это колоссальные деньги. Это было больше, чем зарабатывала моя мать, специалист по сельскому хозяйству. Сейчас эта профессия называется агроном, кажется…
44
Ездил на дачу к друзьям собирать яблоки. Упал с дерева, но остался живой. Яблок набрал два мешка, но они мне сейчас ненавистны, сильно ноет зашибленная при падении рука...
На прошлой неделе ездили с С. к ещё одному ветерану кино – Марии Арнольдовне Вакс*. По дороге болтливый С. рассказывал что-то о ней, но интерес к незнакомому персонажу нашей разбухающей Книги во мне не просыпался. Другие думы владели моей башкой в тот момент, но не о них речь. А сейчас, записывая впечатления о встрече, я совсем не жалею о той поездке. Мария Арнольдовна, которой более семидесяти лет, мне понравилась. Женщина, знающая себе цену, крепкая физически, она интересно рассказывала о своей жизни и родственниках, часть которых, двоюродные братья, в настоящее время проживали в качестве миллионеров за границей, один в Италии, другой в Америке. Сестра её замужем за композитором Т.Хренниковым**. Любопытны и вполне достойны описания биографии её мужа и её братьев. Они сложили свои головы за Советскую власть.
Мария Арнольдовна дала нам телефон вдовы Евгения Червякова***, и С. попросил меня тут же позвонить ей. Получив согласие хозяйки, набрал номер. Трубку взяла вдова режиссёра, и мы с ней проговорили около получаса. Причём, наш разговор почему-то прервался, и вдова перезвонила сама. Говорила она страшные вещи. Когда я позже пересказал С. частично наш разговор, он только охал. Если довериться рассказам вдовы, то картина складывается так, что имя Червякова умышленно замалчивается, а материалы о нём планомерно уничтожаются. Пропало много материалов из музеев (каких?), библиотек и т.д. Вдова, путано объясняя причину безобразия, сообщила, что Евгений Червяков, хорошо знавший немецкий язык, в войну был разведчиком и выполнял какое-то секретное задание…
Вечером оказались в Доме кино. Посмотрели грузинский фильм Ланы Гогоберидзе**** «Несколько интервью по личным вопросам»*****. Зал забит грузинской публикой, в основном мужчинами, хорошо, да что там, богато одетыми. В их толпе увидел Артура Пелешяна****** с постоянно грустными глазами.
Представлял фильм Лео Арнштам*******. Видимо, он хотел сказать о фильме что-то особенное, умное, но в середине выступления почувствовал, (это было заметно), что говорит не по существу, смутился и резко закруглился. Фильм нам понравился, а более всего – замечательная Софико Чиаурели******** в главной роли.
45
И снова мы в гостеприимном и радушном доме Галины Сергеевны. Но сначала покрутились в центре, С. пожелал посетить книжные магазины. Честно признаться, я не люблю ходить по книжным компанией, тем более, что мой товарищ любит подолгу в них застаивается. На этот раз ничего ему ценного не попалось, а времени мы потеряли много. Традиционный ореховый торт купили в Филипповской булочной, и рысью помчались на Беговую, где в доме МОСХа* проживает наша «веселая канарейка»...
Дверь в квартиру Кравченко была открытой почти настежь, чтобы мы не заплутали. Такое с нами тоже случалось, названивали в дверь к чужим людям. Заглянув в знакомую квартиру, увидели с облегчением сидевшую у телевизора Г.С., и С. тут же предположил, что наверняка «весёлая канарейка» смотрит спортивную программу, и не ошибся. Мы громко, с дверей, поздоровались, и Г.С. вскочила со стула, запричитала, явно поругивая нас за опоздание, и шустрой косолапой походкой громадного пингвина устремилась в коридор...
Быстро мы оказались за столом, где нас ждали любимые С. сырники. Они были ещё тёплые. По регламенту, обменялись поначалу новостями. По протекции С. Галина Сергеевна снялась недавно в фильме нашего приятеля, режиссёра Ш. И поскольку для неё, как актрисы, давно не снимавшейся, это событие стало архиважным, она не могла не говорить о своих впечатлениях и радости от работы в новом фильме.
Между прочим, режиссёр попросил принести на съёмку и реликвию-талисман Г.С., и эта дорогая для неё вещь тоже была увековечена на экране. Дело в том, что маленькой девочкой Г.С. побывала с родителями в Париже, где в одном из фотоателье её, ещё малышку, сфотографировали «особым способом» и в движении. На следующий день фотограф вручил ей пухлую стопочку маленьких снимков, размером 4 на 5см, скреплённых металлическим зажимом. Если быстро пролистать эту стопочку, держа одной рукой за красивый зажим, то возникает эффект оживления фотографий, на которых милая девочка в шляпке улыбается и кому-то машет пухлой ручкой. Так с молодых ногтей будущая актриса приобщилась к великому изобретению человечества, кинематографу. Стоит ли говорить, что эта крохотная фото-забава стала для будущей актрисы и амулетом и предметом культа одновременно…
Произнеся темпераментный монолог в адрес режиссёра, самого умного, талантливого, большого эрудита и нежного человека, Г.С., не переводя дыхания, стала рассказывать, как проводила свою старую приятельницу Веру Малиновскую, с которой не виделась пятьдесят лет. Похоже, «весёлая канарейка» напрочь забыла, что месяц назад, зайдя к ней, мы и застали в её компании королеву экрана 20-х годов Малиновскую, как говорится в таких случаях, собственной персоной.
Сильно жалею, что не записал впечатления от этой встречи сразу же «по горячим следам». Фотография, увековечившая это событие, осталась, а вот что сохранила моя память, сейчас проверим. Попробую вспомнить тот день.
Наша беседа длилась не больше часа, но мы успели поговорить о многом. Пребывая в сильном возбуждении, С. буквально завалил Веру Степановну вопросами, а Галина Сергеевна тихо молчала (редкий случай!) и внимательно, будто впервые, вслушивалась в рассказы Малиновской. Говорила гостья из Монако охотно, хотя было заметно, что говорить по-русски для неё, гражданки Италии с многолетним стажем, не просто. Заметен и небольшой акцент в её речи, а кроме этого, Вера Степановна часто употребляла в разговоре итальянские и немецкие слова.
Вкратце история эмиграции Малиновской выглядит так. Известная киноактриса 20-х годов, красавица, в зените славы и материального благополучия, в конце тех же 20-х выезжает за границу, сопровождая мужа-военного, направленного, кажется, в Берлин с важной миссией. Не успела Вера Степановна оглядеться и почувствовать прелести «заморской жизни», как приходит телеграмма: срочно вернуться её мужу назад, в СССР. Друзья из эмигрантского актёрского круга советуют ему этого не делать, приводя примеры таинственных исчезновений людей даже из их, актёрской братии, вернувшихся в Россию. Верочку удалось уговорить остаться, а муж уехал, подчиняясь приказу. Беспокойство друзей было не напрасным, вернувшийся в Москву муж сгинул «в лабиринтах НКВД» (выражение Малиновской).
Кажется, не без участия Максима Горького, Верочка познакомилась с писателем Ремарком*, который с маху влюбился в красавицу, а позже приютил одинокую женщину в своём доме. Перед самой войной, помог ей перебраться в Италию, где Малиновская вышла замуж за итальянского лётчика. После войны новый муж оставил авиацию и занялся (довольно успешно) коммерцией. Он сколотил сносный капиталец, и теперь Вера Степановна, будучи давно вдовой, живёт на проценты с него. Едва сводит концы с концами, но охотно разъезжает по всему свету, увлекаясь путешествиями. Конечно, ей очень хотелось приехать в Россию (Малиновская ни разу не сказала «СССР»), но существовали какие-то сложности в этом вопросе.
«Я большее время живу в Монако, там спокойнее и нет этих ужасных террористов. Подумайте только, у нас в Италии нельзя по улице ходить! Ну, куда это годится?..» возмущалась Малиновская. «У неё там однажды даже сумочку из рук выхватили!», пояснила монолог приятельницы Галина Сергеевна…
Чёрт возьми, не записал самого важно наблюдения, а ещё художником в титрах значусь. Выглядит Малиновская замечательно! Даже эффектно. Стройность фигуры подчёркивает нездешний фасон наряда: блузка ярких расцветок, голубых, оранжевых, элегантные брючки светлого тона, кофе с молоком, не закрывающие для обзора красивые лаковые туфельки. Возможно, есть перебор с бижутерией, но тут я комментировать не берусь, могу ошибиться. На лице, гладком, без морщинок, – тонкий макияж. Глаза былой красавицы по-прежнему прекрасны, большие, с карими зрачками, в которых, как пишут поэты, струится теплота. Трудно поверить, что эта роскошная быстрая в движениях женщина – ровесница нашей любимой «канарейки»*.
Малиновская не скрывала радости, что она снова в России, увиделась со старыми друзьями и своей роднёй...
Фраза, услышанная зимой в разговоре с Александрой Орловой, старейшим кино-фотографом, по поводу дуры Малиновской, всплыла в моём сознании ещё до того, как я увидел Веру Степановну, когда мы только подходили к дому Галины Сергеевны. Почему же Шурочка Орлова, мудрая, конечно же, и добрая старуха, спустя годы так уничижительно окрестила эту, далеко неглупую, как мне теперь кажется, женщину? Всего лишь оговорила?.. А как же быть с прелестным юмором Малиновской, которого, признаемся как на духу, и в помине нет у Галины Сергеевны, её товарки?..
В газете «Вечерняя Москва» по случаю приезда в Москву Малиновской появилась статья с фотографией актрисы. В редакцию посыпались письма читателей. Одно из них переслали Галине Сергеевне. В конверте кроме письма лежали срезки от старых кинолент, в которых снимались и Малиновская и Кравченко. Автором письма была пенсионерка, в прошлом билетёр кинотеатра «Зарядье», и она писала, что эти срезки сохранились чудом. Трепетно хранились в пору обороны Москвы, потом в эвакуации. Война отняла у неё всё, и родных и дом, а это богатство сохранила. Галина Сергеевна призналась нам, что, читая это письмо, они с Малиновской плакали, как дуры, и на следующий день послали пенсионерке благодарный ответ, вложив в конверт свои фотографии с автографами…
46
Побывали с С. у Галины Шаховской**, бывшего главного балетмейстера московского Театра Оперетты. Странности тут нет никакой: она приходится младшей сестрой Натальи Глан***, тоже постановщика танцев, но начинавшей как актриса в кино, снявшись только в одном фильме, правда, в трёх сериях. Это был знаменитый в своё время боевик «Мисс Менд». Эту самую мисс играла Н.Глан. Потом она вышла замуж за Бориса Барнета, кино оставила, перейдя в театр, где удачно показала себя остроумным постановщиком современных танцев. Увы, этой красивой женщины уже нет в живых, и С. разыскал её сестру, Галину Шаховскую. Она тоже накрепко связана с кинематографом, все танцы Любови Орловой ставила она, но это на сегодня не наша тема.
Начала она свои рассказы о сестре. Объяснила, что брак с Б. Барнетом, сильно повредил её дальнейшей карьере в кино. Барнет был до чрезвычайности ревнивым мужчиной. А тут за Наташей вздумал ухаживать Маяковский, хотя и безуспешно. Рядом с Барнетом, заметила Шаховская, поэт, как мужчина, сильно проигрывал, но, надеясь на успех, ещё долго увивался возле Наташи. Но если провожал её, то обязательно в компании других молодых артисток или самого Барнета. Их маршрут обычно начинался от здания на Триумфальной, где помещались начальство Межрабпома и контора студии, куда Маяковский захаживал по каким-то делам, о которых не любил или не хотел рассказывать…
Шаховская, конечно, не могла знать, что поэт в это время не в шутку предлагал межрабпомовской студии, которую отчаянно громил на всевозможных собраниях и диспутах, написанный для Л.Кулешова сценарий*...
Собственно воспоминания о работе Наталии Глан в «Межрабом-фильме» были недолгими. Шаховская перешла к любимой теме, которую знала во всех деталях. Пошли рассказы о Любови Орловой. Если им довериться, то выходит, что именно Орловой принадлежит идея женить на себе начинавшего самостоятельную работу в кино Григория Александрова. Однако в этой затее были свои сложности – оба уже состояли в браках, например, Г.Александров был женат на актрисе Мюзик-холла и у него появился в это время сын Дуглас, которого позже переименовали в Василия. Говорят, в паспорте ныне покойного отпрыска Григория Васильевича значилось так – Дуглас-Василий. К сожалению, он был пьяницей, хотя, как замечает Галина Александровна, по-человечески был симпатичен и добр. Он умер совсем недавно, где-то за месяц до нашего появления в доме Шаховской. И ещё одна история меня поразила. Когда Эйзенштейн узнал о появлении в жизни его любимого ученика и сорежиссёра какой-то Орловой, он пришёл в уныние, а известие о том, что никому неизвестная и неюная певичка из музыкального театра-студии Немировича уже рассчитывает на главную роль в первой комедии Гриши, автор «Броненосца» вспомнил о юморе. Дословно никто его шутку не запомнил, но смысл её был оскорбителен для будущей кинозвезды. Особенно в той части, где говорилось о её зубах и улыбке. И что же сделала Любовь Петровна? Подвиг. Она улетела в Баку, где, как говорили, практиковал замечательный «мастер по улыбкам», и сменила зубки. Шаховская сказала, что «эту операцию Люба еле выдержала, прошла через адские страдания». Эйзенштейн, которому донесли и об этом, сменил гнев на милость, признал себя виноватым и больше этого вопроса не касался…
К концу нашей беседы подключился муж Шаховской, Всеволод, любезный с тихим голосом московский интеллигент. Много лет он проработал в Китае техническим консультантом, и его истории были из китайского репертуара. Когда он приехал первый раз в Пекин, то его очень рассмешила надпись в номере гостиницы – «не оставляйте чемоданы закрытыми». Он ослушался дурацкого уведомления, и был наказан. Вернувшись на другой день после работы в номер, увидел, что все замки его чемоданов были взломаны. И ещё одна история. Казни в Китае в те годы, о которых шла речь, производились по старинке: головы рубились секирой на плахе при огромном стечении народа. Для полноты зрелища обречённых, как правило, приводили группами. В иные дни к плахе выстраивалась огромная очередь. И пока палач рубил головы первым, последние не скрывали своего восхищения мастерством и ловкостью палача-маэстро.
...Мне вспомнился немецкий документальный фильм, увиденный прошлым летом на Московском кинофестивале. Он назывался «Колокол, трубка и последние письма». В нём старый немец вспоминает младшего брата, казнённого фашистами. Когда это случилось, родственники довольно скоро получили от властей вместе с извещением о проведённой казни и счёт за неё. Тоже мало смешного…
Из дневников Грини Мормоненко.
(Из копилки Барткова, моего приятеля)
«Мировое признание!»
«Наша грандиозная лента «Броненосец «Потёмкин» с оглушительным успехом прошла по всем экранам Запада. Нечего и говорить, она, наша фильма*, того стоит, но нам с моим Учителем подфартило лично поучаствовать в этом триумфе. И принимали нас с размахом везде, особенно в Берлине.
Здесь не лишним будет сказать, что отношение у немцев к России в ту пору складывалось таким образом, что при слове «русский» они буквально заходились в экстазе и обязательно лезли целоваться. Не все, конечно, я не ждал от капиталистов слабости, но свидетельствую – рабочая берлинская публика была к нам в высшей степени внимательна и радушна. Один из буржуазных критиков, обозвав наш фильм «убойным боевиком», все же вынужден был сознаться, что (цитирую): «художественный феномен ленты доступен даже ребёнку».
Так вот, в одном из первоклассных кинотеатров, принадлежащих богатой фирме «УФА»**, где собиралась преимущественно только знать столицы, проходил очередной вечер в честь нас, знаменитых гостей из Красной России. Курирующий это серьёзное мероприятие чиновник советского Торгпредства зачем-то настаивал, чтобы немецкие товарищи не слишком усердствовали по части комплиментов. «Советский человек, – нудил он, – а тем более, – советский художник, в похвалах не нуждается. Его достойно украшают скромность и вера в будущее великого СССР». Чиновник этот так старался, так суетился, что, естественно, не могло не произойти какого-нибудь казуса. (Позже этот болван был расстрелян.)
На всякий случай я на сцену не пошёл.
А там, на сцене, как раз и случилось недоразумение. Немецкий кинокритик, насколько известный, настолько и буржуазный, стоял рядом с моим Учителем и, собираясь представить его уважаемой публике, ждал, когда битком набитый аристократией зал успокоится, и дамы достанут, наконец, свои лорнетки.
Но, как позднее выяснилось, критик совсем не знал ни имени, ни отчества моего незабвенного Учителя. На бумажке, составленной другим нашим безвестным скромнягой, значилось не много – «С.М.Эйзенштейн, режиссёр из Москвы». Озираясь и ощупывая растерянным взором притихший зал, кинокритик выжидал. Думал, наверное, бестия, как бы выкрутится и сказать о режиссёре из Москвы больше того, что значилось на бумажке.
И он сказал! Вот она немецкая смекалка, вот она, хоть и немецкая, но мудрость! Умный бош верно расшифровал инициалы моего Учителя:
– Wie wird dieses Name ausgesprochen? Wir wissеn heutzutage – das ist Seine Mejestat Eisenstein! – И под гром аплодисментов гордо покинул сцену.
По-русски эта немецкая фраза звучит тоже оглушительно:
– Как нам называть это имя? Теперь-то мы, наконец, знаем – это Его Величество Эйзенштейн!
Так и называют с тех самых пор во всем мире моего дорогого Учителя…»
47
Вчера отвёз Я.Варшавскому толстую папку с литературным архивом Маргариты Барской. Почему у него хранится этот архив, я не знаю. Но теперь мы оба знаем ему цену.
Поговорили о письмах М.Барской и пришли к исходной грустной мысли, сказанной Варшавским в день передачи мне толстой папки – эти тексты так хороши и так страшны, что о публикации их пока даже заикаться-то страшно. Я догадывался, что Яков Львович надеялся на нас, что какие-то фрагменты мы поставим в корпус нашей будущей книги.
В конце беседы Яков Львович, тяжело вздохнув, сказал, что всё же надеется на нас, молодых, ибо придёт-таки время, подоспеет, и о трагической судьбе Барской можно будет говорить открыто, без боязни. Только бы сохранился архив…
48
«…Вспоминали Одессу, то время и, конечно, Чардынина… Чудесный человек. Я ему обязана многим, в том числе терпимостью к людям. Это один из лучших представителей русской интеллигентной богемы. Старейший из могикан, больше таких не будет…. Работать всю жизнь, сохранять постоянную доброжелательность к людям, гнуть руками подковы, создать русскую кинематографию. Он воспитал всё старшее поколение кинематографистов. Я – последыш, но мной он гордился… Настоящий человек жил – не боялся жизни, любил и умер с усмешкой…»
Это отрывок из письма Маргариты Барской. В нём она упоминает о своём муже, Петре Ивановиче Чардынине*. О нём же много было рассказано сестрой Барской, Евгенией Александровной, в прошлом журналистки, когда с С. мы пожаловали к ней вечером на улицу Горького, в так называемый «дом под бабой». Так называлось раньше угловое здание, выходящее одним крылом на Тверской бульвар. Его венчала беседка, она и сейчас на своем месте, а на крыше беседки стояла фигура девушки (без весла), но однажды она исчезла и не вернулась, а название дому оставила. Говорят, первым, кто стал называть так этот дом, был живущий в нём Сергей Мартинсон*.
Евгения Александровна охотно поведала нам историю их рода, (всё начиналось в Баку), рассказала о раннем замужестве Маргариты. Её мужем стал артист и режиссёр Владимир Барский**, чью фамилию она оставила себе как авторский псевдоним, хотя в паспорте стояла и другая фамилия, Чардынина, полученная во втором, последнем браке. Поженились они с Петром Ивановичем в Одессе, куда приехала она уже из Грузии с первым мужем. Он снимался в роли командира броненосца «Потёмкин» в фильме Эйзенштейна. На той же студии работал и Пётр Иванович, и в его фильме-комедии «Генерал с того света»*** Маргарита, уже в качестве жены Чардынина, снялась в роли мальчика-чистильщика. Барский был старше на одиннадцать лет, но Маргарита сменила его на другого режиссёра, который был ещё старше, аж на двадцать лет. Она стала сниматься в его фильмах, но, к сожалению, они не сохранились до наших дней. И вот какая странная вещь, Маргарита вдруг исчезает из титров картин мужа, хотя с каждым разом женских ролей в фильмах Чардынина только прибавляется. Почему она не снималась в его фильме «Ночь перед Рождеством»****? Евгения Александровна на этот вопрос ответа не знала. Остаётся предположить, что актёрская доля Барскую уже не увлекала, тянуло в режиссуру. Но и здесь сомнения, ибо в этом случае её фамилия появилась бы в титрах, как ассистента (либо помощника) режиссёра Чардынина, но и этот факт нигде не отмечен…
Когда мы, попивая вкусный чай, беседовали с сестрой автора «Рваных башмаков», она часто обращалась к большой папке с бумагами, откуда доставала нам всевозможные документы. То был архив сестры, собранный Е.А.. Я обратил внимание, что под ворохом бумаг лежали большие фотографии, и когда Евгения Александровна что-то искала в папке, края фотографий вылезали, и на них отчетливо виднелись обнаженные части женского тела. С. тоже заметил эти фотографии, и, когда подоспело время, спросил о них. Старая женщина смутилась и стала быстро прятать их в папку, не прерывая своего рассказа. А говорила она о последнем увлечении Барской, её связи с Карлом Радеком*****, что, собственно, её и погубило. Сначала был положен на полку её последний фильм «Отец и сын»******, потом, после ареста Радека, она искала защиты у Антона Макаренко*******, надеясь с его помощью поставить «Педагогическую поэму». Однако, первого апреля 1939 года писатель внезапно умирает в электричке по дороге в Москву, возвращаясь с дачи. Смерть его окончательно добила несчастную женщину и в состоянии страха и отчаяния она выбросилась из окна своей квартиры. Это рассказ Е.А. Интересоваться подробностями мы не стали, старая женщина и так сильно разволновалась. Она очень любила свою сестру, что называется, молилась на неё…
И всё же нам повезло. Уже к концу нашей беседы, а просидели мы в уютной комнате дотемна, Евгения Александровна, уставшая периодически и машинально запихивать таинственные фотографии в большую папку, в которой они просто не умещались, вдруг сказала:
– Да что же я, в самом деле, прячу от вас эту красоту. Вы же взрослые мальчики… – и она вытащила на белый свет стопку снимков размером двадцать на тридцать и раскинула их на столе веером.
Перед нами лежали потрясающего качества съёмки и печати фотографии Барской в жанре ню работы самого Петра Ивановича Чардынина! Оказывается, он был прекрасным фотографом. Ничем не хуже старика Гринберга, Данилыча. Разглядывая уникальные снимки, я шкурой почувствовал в них мощную энергию страстно влюблённого в свою модель художника.
Снова заговорили о Чардынине, и Е.А. вспомнила под занавес две шутки, которыми развлекал их с сестрой умирающий в больнице режиссёр. «Эх, сколько ещё красивых женщин осталось, мною не опробованных», и вторая, обращённая к бывшей жене Маргарите: ты там поинтересуйся на студии, не нужен ли для съёмки свежий покойник…
48a
На даче у А.М. Горького*
(Из письма Маргариты Барской сестре Евгении)
«…Приехали по чудесной дороге на чудесную дачу. В дверях столовой стоял Горький, и мы проходили во внутрь дома через обязательное рукопожатие с хозяином. Пригласили за чайный стол, и через минуты три вошёл Роллан**. Горький держится по отношению к нему необычайно внимательно, сам, тушуясь, как бы не он здесь хозяин.
Роллан, высокий старик с красными (как у кролика) глазами и седыми бровями, производит впечатление очень больного и ветхого долгожителя. Горький рядом с ним – прямо бравый солдат! Роллан просит представить ему нас. Роллан кланяется, представляемый тоже. Когда назвали меня, Горький (он сидел напротив) поднял глаза и сказал, припадая на букву «о»: «Поздравляю». Я произнесла «спасибо», а он шевельнул усами и добавил: «серьёзно поздравляю».
Внимание и слова Горького в мой адрес сделало в церемонии небольшую заминку. Должна тебе сказать, дружочек, что по-настоящему это пребывание на даче обернулось моими именинами, так как Роллан упомянул мои «Рваные башмаки» шесть раз, а Горький – один, но стоящий всех шести, не считая первого поздравления и разговора после стола, о чём будет дальше. Мне очень хотелось бы описать тебе всё подробно, но это трудно сделать…
Получилось так, что, давая ответ на каждый из поставленных вопросов и поясняя общее примерами. Приводились «Башмаки». Например, Пудовкин спрашивает, есть ли с точки зрения Роллана у советской кинематографии особый, присущий только ей, стиль, и если это так, в чём он, по мнению Роллана, заключается?
Роллан говорит, что по некоторым из виденных картин он, несмотря на разность материала, режиссёрской манеры и всё такое, делает обобщение, что есть ощущение эпохи, времени, которое раздвигает рамки фильма далеко за пределы его темы, ощущение особой атмосферы и бытовой и моральной. Он довольно долго пояснял свою мысль и закончил тем, что особенно сильное впечатление на него произвели две картины: «Потомок Чингиз-хана» и «Рваные башмаки».
Затем задал вопрос Довженко. (В такой мере не ясный и с таким количеством запятых и пауз, как это умеет делать только он один.) На это последовал ответ Роллана, из которого было ясно следующее: советские картины страдают слабой драматургией сценариев (ослабленный сюжет), что в редких картинах, из увиденных им, это, с его точки зрения, помеха, а приём, где режиссёрское мастерство, глубокий реализм и т.п. составляют что ли основное крепление произведения, как, например, бац! – «Рваные башмаки». Затем было сказано опять-таки в ответе на другой вопрос, что реализм и тонкость работы с детьми, в особенности с маленькими, превосходный в такой степени, что он, Роллан, не мог себе представить возможность этого…
Александров ухитрился задать вопрос, что по его, Роллана, мнению надо показать в советской комедии, которая не является сатирой, а средством веселья и бодрости? На что тот довольно резонно ответил, что Вам, мол, лучше знать. Но по вскользь брошенной фразе можно было заключить, что комедия Александрова, это уже нечто виденное им ранее на Западе, а потому она не является свидетельством нового стиля. Что-то в этом роде.
Затем обратились к Горькому, доселе молчавшему, с просьбой сказать свои впечатления. Он говорил замечательным русским языком, который производит впечатление чистейшего народного говора, но воспринимается, как особая языковая форма, впитавшая огромную культуру, не засоряющую речь, но делающую её особенно красивой и полной, где ни одно слово не существует случайно. Я первый раз так хорошо его слышала. Он говорил о том что мы не умеем полноценно работать с актёром, что актёр – прямое и единственное средство передачи художественного образа произведения, и режиссёрами, большей частью, недоиспользуется и тем оскудевается раскрытие образа…
Потом заговорили о том, что у нас, выбирая материал для картины, забывают о том, куда эта картина политически выстреливает. Мы, мол, живём во время такой мировой заварухи, что картина подхватывается, как оружие, одной или другой борющейся стороной. Например, в картине «Гроза»* показано наше старое «неумытое российское рыло». Рыло подохло, туда ему и дорога. На этом этапе нашей жизни, казалось бы, мы можем оглянуться назад и найти должное к этому отношение. Но вот картина попадает к врагам, и они, тоже ругая российскую прошлую дикость, используют картину в антисоветской пропаганде.
Такими картинами мы политического врага не побьём, и демонстрировать нам их невыгодно там. А бить врага мы будем такой картиной, как «Рваные башмаки». Такую картину нам выгодно показывать, это политическое оружие для нас... «И если бы я раздавал ордена, то я бы за эту картину орден дал. Я бы ей (тут он меня уколол глазами из-под бровей) такой орден дал (раздвинул руки на полметра) я бы (сделал движение, как бы поднимая тяжесть) фунтов в пять орден не пожалел».
Потом Горький говорил о русском фольклоре, что до сих пор его никто не использует. (Довженко приободрился и задал такой вопросик, что когда по истечении 15 минут всё ещё не виднелась точка, стали ему подавать знаки, чтобы заканчивал, и ясно было, что стариков больше утомлять не следует.)
Встали из-за стола и сгрудились возле стариков. Я думала, что уже надо прощаться и подошла к группе Горького. Оказалось, что делали приготовление к съёмке. А покуда Довженко и Пудовкин навалились на старика, и я хоть и слушала, что они говорили, но убей меня бог, кроме междометий ничего не слыхала. Тогда старик повернулся ко мне через их головы и просил:
– Сколько Вам стоила такая картина?
– Вас интересует смета? – Спросила, не поняв его вопроса.
– Нет. Сколько она Вам стоила здоровья?
Я пробормотала, что так же, как и всякая работа, эта требует усилий. Тогда он спрашивает:
– Как это Вы сделали, что у Вас маленький мальчик перед витриной с игрушками даёт такую гамму эмоций, которые доступны только большому актёру?
Буквально в двух-трёх фразах объяснила суть. Кто-то с сочувственным смехом произнёс за моей спиной – она у нас хитрая.
Надо тебе сказать, что я, действительно, была смущена количеством похвал. Я всё это время чувствовала себя так, будто бы меня вытаскивают из-за спин и ставят на виду. Но в такой беседе я не считала нужным вставиться, лишь бы вставиться, и помалкивала, довольствуясь тем, что пришлось на мою долю сверх меры…»
49
На просьбу С. вновь навестить Веронику Витольдовну откликнулся с большой охотой. Она мне очень глянулась в первую встречу, когда С. буквально выдавил из неё обещание, что она, как актриса фильма «Стеклянный глаз»*, напишет воспоминания для нашей Книги. Полонская, похоже, сдержала слово, сама позвонила и пригласила к себе, напомнив, что пасхальная неделя подходящий повод для таких встреч.
И в этот раз Вероника Витольдовна была к нам благосклонна. Быстро усадила за стол, на котором уже стояли красивые чашки из сервиза, и принесла из кухни ароматный кулич собственного приготовления. За то время, что мы не виделись, особых изменений в её облике я не заметил. По-прежнему очень привлекательная, в том же чёрном платье с белым крахмальным воротничком, несуетная в движениях, она продолжала оставаться женщиной, рожденной исключительно для того, чтобы ею любовались. Что я и делал весь вечер.
Говорили о многом и долго, пока не утомили радушную хозяйку. Под столом тихо шуршал мой магнитофон, а С., зная об этом, заново задавал вопросы, и Полонская заново и терпеливо отвечала. Именно отвечала, не рассказывала. Многое приходилось тащить из неё, что называется, клещами. О Маяковском, как и в прошлый раз, говорит с дрожью. Отвечать не торопится, держит паузу, по очереди посмотрит на каждого из нас, потом ответит. И снова рот на замок.
В прошлый визит мы принесли Полонской книгу воспоминаний о Маяковском, которую она не читала, даже не знала, что такая книга существует. Возвращая книжку, похвалила её, но заметила, что есть в ней страницы, которые огорчают…
А вот что записал магнитофон.
С. А вы сразу решили стать актрисой?
Полонская. Да. Мать – актриса, отец тоже*. Учиться я не очень любила, да тогда и обучение жуткое было. Однажды отец сказал мне: «Я буду с тобой сниматься».
С. Это была его идея?
Полонская. Нет, режиссёр так захотел и долго уговаривал отца и мою мать. Но они не очень увлеклись такой перспективой, скорее напугались. Фамилию этого режиссёра я не помню, знаю, что познакомилась с ним в нашем доме. Он приходил в гости к отцу.
С. Сколько же вам тогда было лет?
Полонская. Семь или восемь. Это был год, кажется, восемнадцатый
С. И до съёмок этих вы никогда на студиях не бывали?
Полонская. Я отдыхала в Гурзуфе и помню, отец там снимался.
С. Вас поразила атмосфера съёмок?
Полонская. Ну, конечно. Хотя там я бегала, как сумасшедшая, но меня тоже заметили и, кажется, снимали.
С. А вы помните, где первоначально находилась студия «Русь»?
Полонская. По-моему, в Петровском парке. Там был стеклянный павильон.
С. И вам предложили сняться в эпизоде…
Полонская. Да, очень маленький эпизод.
С. А вы там что-то говорили?
Полонская. Что-то говорила. Я должна была лежать в кровати. Была построена белая спальня, которая мне безумно понравилась тогда. Даже помню такой случай. Мама почему-то рассердилась на режиссёров и сказала, что больше я сниматься не буду. Но киношники приезжали и очень уговаривали, чтобы я доснялась.
С. А что же матери не понравилось?
Полонская. Не помню, не могу сказать. Но они уговорили маму тем, что подарят мне после съёмок шкуру белого медведя, которая лежала в павильоне возле кровати.
С. Подарили?
Полонская. Нет. (Общий и дружный смех.)
С. А на съёмках Вы не чувствовали себя скованной?
Полонская. По-моему, нет
С. А на экране видели эту картину?
Полонская. Нет.
Я. А люди, которые встречались Вам на съёмках, встречались позже?
Полонская. Нет.
С. А какие воспоминания остались у Вас о Вашем отце? Он ведь был одним из самых популярных тогда актёров кино…
Полонская. Ничего этого я тогда не понимала и не чувствовала. Когда отец умер, мне было девять лет*.
С. А какой он был по характеру?
Полонская. Ну, он очень меня любил и относился хорошо, конечно.
С. Вы у него единственная дочь?
Полонская. У него была ещё дочь, от первого брака, от Веры Николаевны Пашенной**. Это Ирина Витольдовна, моя сводная сестра. Она была актрисой, была режиссёром, потом преподавателем в студии Малого театра. Фамилия её тоже Полонская. В детстве мы были очень дружны, ходили друг к другу, а потом как-то разошлись. Сейчас я её редко вижу.
С. А о похоронах отца Вам что-либо рассказывали?
Полонская. Я помню костёл, где отца отпевали, в Милютинском переулке. Людей было очень много, но я там хлопнулась в обморок. Он умер молодым, ему было тридцать семь лет. У него случился заворот кишок, и сделали операцию. А поскольку он много пил, то сердце не выдержало. Похоронили его на Ваганьковском кладбище***.
С. А кто из кинематографистов Вам запомнился тогда, из актёров, например?
Полонская. С нами в одном дворе жил актёр Худолеев**** такой. И, пожалуй, больше никто.
С. А как Вы попали на «Стеклянный глаз»?
Полонская. «Стеклянный глаз»? (удивлена резким переходом). Вы помните этот фильм? (Усмехается.) Наверно, кто-то видел меня в театре, ну и пригласили.
С. А кто непосредственно пригласил?
Полонская. Не помню. Но переговоры я вела с Лилей Брик.
С. А до этого Вы её знали?
Полонская. Нет.
С. А какое она на Вас произвела впечатление? Вы знали, что она один из режиссёров фильма, что рядом с ней всегда возникает имя Маяковского?..
Полонская. Примерно знала. А впечатление от неё осталось очень приятное, очень. В работе, конечно, ей помогали. Нельзя сказать, что она самостоятельно режиссировала. Кулешов ей помогал, Головня, оператор фильма, естественно, много дал…
С. А Жемчужный, сорежиссёр?
Полонская. И он, конечно. Тоже очень приятный человек. Брик была очень энергична, но сказать, что она интересный режиссёр, я не могу.
С. А кого из межрабпомовцев Вы ещё запомнили? Алейникова, например…
Полонская. Алейникова, да. Пудовкина помню. Атмосфера на съёмках была удивительно добрая, приятная. Правда, мне очень досаждал свет. Глаза болели.
С. А вы знали, что документальный материал для фильма доставал Маяковский?
Полонская. Знала. Потом узнала.
