34в
И в завершение темы рассказ Барткова, моего приятеля
…какому небесному Гофману
выдумалась ты, проклятая?
Маяковский*
Случилось однажды так, что режиссёра Пудовкина пригласили на новую кинофабрику, отстроенную на Потылихе, принять участие в торжественном обеде, устроенном в его честь.
Новые руководители будущего «Мосфильма» подбирали… Вернее, бережно составляли коллекцию творческих кадров для грандиозных постановок великих пролетарских кино-шедевров.
Присев к юбилейному столу, Всеволод Илларионович бегло, без всякого интереса, оглядел выставленные на нем угощения. От вина он категорически отказался по причине полного к нему равнодушия, а вот вазу с конфетами придвинул к себе.
– Какие у вас последние работы, уважаемый коллега? – Вежливо спросили классика, шуршавшего конфетным фантиком.
– «Простой случай» и «Дезертир».
Сидевшее напротив тонкое и бледное лицо сморщилось.
– Мелковато-с. – Высказалось жующее соленый огурец лицо в очках.
Гость-режиссёр насторожился.
– Поймите нас правильно, уважаемый, Всеволод Ильич. Мы хотим предложить вам работу над фильмами, у которых одни названия, как набат колокола. – Сказало серьезное лицо, сидевшее в изголовье стола и ничего не жующее. Оно дымило душистой папироской.
– Например? – поинтересовался Всеволод Ильич, угостившись второй конфеткой.
– «Минин и Пожарский». Звучит?
Пудовкин охотно кивнул, спрятав фантик в карман.
– А «Победа»?! Как вам?
– Лихо. – Пудовкин кивнул энергичнее. Вторая конфетка тоже оказалась вкусной.
– Еще бы. У вас, в Лиховом переулке*, до такого вряд ли кто додумается. – Пошутило лицо в очках.
– Опять же – «Суворов»! Можно две серии, если осилите.
– Невероятно. – Глаза мастера заблестели дополнительным светом. Он уже не смотрел на вазу с конфетами.
– А потом… «Адмирал Нахимов», – вставило лицо со шрамом, до этого равнодушно взиравшее на происходящее.
– Не может быть… – Пудовкин, на дух не терпевший вина, почувствовал, что хмелеет.
– Между делом, так сказать, слепим что-нибудь этакое, военненькое…
– «Война и мир»**? – Залпом бухнул новобранец.
Лицо со шрамом никак не прореагировало на возбуждение гостя и продолжало, не меняя интонации:
– А ещё есть идея в наших планах – потревожить тень… как его?..
– Вернадского? И вы всё знаете? – Званый гость дрожал всем телом.
– Вот именно, Жуковского***.
– Того самого? Поэта и романтика?.. – Пудовкин уже задыхался.
– Конечно, того самого. Дедушка авиации, так сказать …
– И, наконец, вершина всего, – подытожил владелец шрама, – венец, так сказать, перспективного плана, картина из деревенской жизни и в цвете обязательно. Чтобы ромашки там, трактора. Опять же – небо чтоб синее …
– Неужели «Василий Бортников»? – Теряя силы, шептал режиссёр.
– Ну, как прекрасно, что наши интересы и взгляды совпадают. Вот на «Ваське Бортникове» мы и остановимся.
– Не угодно ли завтра и контрактик в конторе подписать, а то и сегодня же, а? Господи, да что же вы ничего не пьете, не закусываете? – Засуетилось вдруг лицо в очках.
…Всю ночь классик не мог заснуть. Он ворочался с боку на бок и повторял как в бреду:
– Неужели?.. Неужели… Не может быть!
35
Были с Бартковым, моим приятелем, на вечере памяти Сергея Урусевского*. Собрание проходило в Белом зале Союза кинематографистов, народа набралось много. Мы остались довольны вечером, и сейчас я попробую описать, что мне особенно запомнилось из тех ярких впечатлений.
На сцене, на треножнике, стоял фотопортрет Сергея Павловича, под ним, понятное дело, цветы. Лицо на портрете смотрит вниз, веки слегка опущены, ракурс не даёт возможности увидеть глаза, и я с недоумением поначалу рассматривал его, удивляясь выбору именно этой фотографии. Но к концу вечера я примирился с таким хитрым выбором и вот почему. Пожалуй, такой портрет человека, о котором весь вечер наговорили всего и всякого, но ничего так и не рассказали дельного, можно назвать даже удачным для данной церемонии…
Вечер открывал режиссёр-оператор, секретарь Союза Кинематографистов, Владимир Монахов**, хотя в программке объявлен был на эту роль Юлий Райзман. После Монахова желающих выступать было много: Нина Алисова, она снималось в фильме «Поединок», оператором которого был Урусевский, Татьяна Самойлова, Алексей Консовский («Синегория»)***, кто-то ещё из актёров. Много говорил о своём сокурснике по ВХУТЕИНу художник-график Виталий Горяев****. Он пытался теоретизировать, рассуждать о проблемах композиции, но давно замечено, что наш брат художник, как правило, языком владеет куда хуже, чем рукой, когда она с кистью или карандашом. Однако, припоминая годы студенчества, Горяев рассмешил зал. Оказывается, в общежитии института Серёжка жил в маленькой комнате, где ещё недавно была уборная, о чём напоминал толчок, накрытый доской, чтобы исполнять функцию не просто стула, но почётного места, куда не всем разрешалось садиться. Нередко на нём сиживал сам Владимир Андреевич Фаворский*, их профессор... Горяева сменил Орест Верейский**, тоже график… И хороший... В качестве художника по костюмам он единственный, кажется, раз соприкоснулся с кинематографом на фильме Пудовкина «Возвращение Василия Бортникова», который снимал С.Урусевский, как вторую свою цветную картину. Перепрыгивая с Урусевского на Пудовкина, он вспоминал обоих только в превосходной степени…
Потом показали чёрно-белый фильм «Пикассо», снятый на любительскую камеру самим Сергеем Павловичем во время его пребывания в Каннах, на премьере фильма «Летят журавли»***. Неизвестный доселе узкоплёночный фильм Урусевского, на мой взгляд, при всём его любительском происхождении, имеет полные права состоять в почтенном каталоге главных шедевров, снятых этим маэстро. «Да, – сказал после просмотра Бартков, – ну, не умеем мы делать плохо, когда в нас всё трепещет…». Фраза его смутная, но я оценил её как похвалу капризного зрителя, каковым и является мой приятель.
Фильм возник случайно. Всё началось с того, что сам Пикассо**** лично пригласил советского оператора к себе на виллу. Урусевский, понятное дело, согласился, но прихватил с собой любительскую камеру в надежде запечатлеть на киноплёнке для домашних своих радостей это исключительное по важности событие. Из газет было известно, что великий Пабло далеко не каждого приглашает к себе… Многие выдающиеся люди годами добивались такой высокой чести. А тут случилось так, что советскому оператору было разрешено пожаловать в гости и даже снимать, из чего можно сделать осторожное предположение, что Пикассо по достоинству оценил работу Урусевского в фильме «Летят журавли»…
Кино-опус Урусевского начинается с эпизода, когда в кадр входит сам Пикассо и, увидев, что гость пришёл с кинокамерой и уже снимает, тут же начинает дурачиться. Подпрыгивает, корчит рожи, принимает всевозможные позы, проще говоря, ведёт себя, как избалованный ребёнок. Но так продолжалось недолго.
Пикассо вдруг садится за работу. Мы видим его большую мастерскую, её прихотливую обстановку. Напротив мастера сидит молодая красивая женщина – жена художника. И в кадре разыгрывается сцена, которую можно назвать: «гений в творческом порыве». Он собирается сделать очередной, возможно, сто тридцать третий портрет любимой супруги. Камера Урусевского фиксирует всё, каждую деталь, способную приобщить будущих зрителей к интимному процессу творчества. Выдающийся оператор в эти минуты взял на себя роль репортёра, но не только. На экране последовательная смена планов – от общих к крупным. Поза художника, его глаза, руки и непременно – пальцы. Камера не спокойна, она ещё не определилась, боится что-то упустить в этом таинственном событии, чего не скажешь о Пикассо. Он уже забыл, что его снимают, и предельно сосредоточен. Он уже целиком во власти своих мыслей и намерений. Неожиданно темп съёмки замедлился, и, выбрав единственно верную точку, камера надолго застывает на ней. В кадре остаётся только Пикассо со своей доской, которую он держит на голых коленях, так как одет в шорты. На доске – белый лист ватмана, поодаль – лицо модели. Не сразу удаётся гению определиться в рисунке, ход пока не найден. И что любопытно, никакого моцартианства, этакой непременной лихости в стиле a la prima, мельтешения руки с грифелем. Напротив, рука художника осторожно нащупывает короткими штрихами контур головы, резинкой стирает неверную линию рта, чтобы быстро начать новый рисунок капризного выражения губ...
И вот в кадре – долгожданный набросок дорогого лица… Оно, лицо красавицы, вроде бы и строгое, а глаза – весёлые. И удивительно и даже невероятно – сходства никакого нет, а образ неразрывен с моделью. Чудо?.. Возможно, я думал об этом, пристально вглядываясь в экран, что Урусевский зафиксировал на свой любительский аппарат момент некой медитации, может быть, ежедневный и обязательный ритуал, за которым последуют другие, не менее важные для художника и его модели события...
Второй раз Урусевский показывает рисунок лишь тогда, когда он окончательно завершён по мнению автора, планшет с рисунком покидает обнажённые колени Пикассо и наконец показывается жене. Она, сидящая не рядом, наклоняется и прищуривается, и снова улыбка возникает на её губах. И камера оценивает портрет. Мы видим, что образ красивой женщины приобрёл дополнительные черты, и весьма существенные, но сходство с моделью остаётся недосягаемым или не главным, ибо художнику не это важно сейчас. Камера подсказывает зрителю: смотрите, на экране – влюблённый человек, и в этот момент он восторженно счастлив. До фильма Урусевского я плохо представлял себе вживую человеческий портрет Пикассо, а теперь вдруг почувствовал, что давно знаю этого господина. Он и должен быть именно таким, чтобы соответствовать своим творениям, многие из которых мне очень нравятся.
А кончается этот не большой по времени фильм долгим кадром, когда Пикассо, толстенький и снова подвижный, вместе с женой, гуляя по своему саду, удаляется от кинокамеры по аллее, освещённой ярким солнцем, чтобы раствориться в длинной чёрной тени от большого цветущего дерева. Маленькая фигурка гения в белых шортах только что была на экране, завораживала своим присутствием и… пропала…
Кстати, во время торжественной части вечера много говорилось о том, как сложно продвигался Урусевский к своей основной профессии, оператора. Начинал он учебу в художественном институте, и его учителем был замечательный график и живописец Андрей Гончаров*, ныне профессор Полиграфического института. Хромой и шепелявый, но очень обаятельный, он тоже взошёл на сцену и радостно поведал залу о трудностях роста Урусевского-художника. В фойе Белого зала была размещена экспозиция-однодневка живописных работ Сергея Павловича, которая не оставляет никаких сомнений в том, что автор пейзажей и портретов так и остался до конца дней эпигоном живописной манеры своего учителя Гончарова, живописца яркого и темпераментного.
А вот художник-постановщик нашей студии П.П., мужик разбитной, хотя как специалист не знает себе равных, вспомнил смахивающую на анекдот историю появления ещё до войны вчерашнего студента Урусевского в стенах «Союздетфильма». Новичка, пожелавшего стать кинооператором, определили к оператору Ф. Тот поначалу стал отказываться, мол, зачем мне ещё один лентяй, когда у меня уже есть пара отменных лоботрясов. А потом согласился, заметив при этом: что ж, один таскает камеру, другой – штатив, ну а третий… будет бегать за водкой. Зал весело отреагировал на эту хохму, но больше всех надрывался от смеха Бартков, мой приятель...
36
Вечер встречи работников студии с «межрабпомовской командой» наконец-то состоялся. С. ликовал. Народу пришло много, стояли даже в проходе. Ветераны явились в таком составе: Анатолий Головня, Галина Кравченко, Александра Хохлова, Анель Судакевич и сын Франческо Мизиано, тоже Франческо, в прошлом эстрадный певец*. В последний момент позвонила Вероника Полонская** и отказалась от участия, ссылаясь на нездоровье. По этой же причине не захотела приехать и Нина Ли. Почётных гостей разбавили межрабпомовцами, продолжавшими трудиться на студии. Их набралось человек пять: оператор Сергей Казаров***, монтажёр Жучкова**** и двое работников из цехов «обслуги». Всех межрабпомовцев усадили за стол президиума, заставленный цветами, и в зале зажгли полный свет.
С. приготовил хорошую кинопрограмму, с неё и начали вечер. Открывал программу небольшой фильм Юрия Швырёва*****, посвящённый 50-летнему юбилею студии. Мне нравится этот фильм, в нём есть свое очарование…
Потом начались выступления дорогих гостей-межрабпомовцев, которых посадили в почётный президиум. Слушали выступающих с большим интересом, зал буквально затаился, внимая их речам. Сначала на трибуну поднялся А.Головня. Слушать его всегда интересно, юмор очень украшает его речь. И на этот раз он был верен себе и наговорил очень много неизвестных фактов, часть из которых для меня была новостью. Головню сменила Галина Кравченко. Её выступление можно смело назвать ярким художественным экспромтом. Г.С. была в ударе и быстро завладела залом, рассмешив его историей приезда в Москву Мэри Пикфорд и Дугласа Фербенкса. Студийцы устроили «канарейке» настоящую овацию.
Когда слово дали Хохловой, и Александра Сергеевна заговорила, я напрягся. Мне показалось, что она не совсем адекватно представляет себе аудиторию и её настроения. Рассказ её был сумбурен, метался от научно-популярного жанра в сторону сугубо теоретических толкований проблем. После Г.Кравченко такой доклад выглядел откровенно скучным. И Хохлова, наконец, это осознала, даже смутилась и наскоро закончила своё выступление. Зал не взорвался овацией, он не знает Хохлову-актрису. И в кинопрограмме С. отсутствовали кадры из её фильмов.
А красавица Анель Судакевич не вышла на трибуну, отказалась. Но сидела она в президиуме как английская королева, ну разве что – без короны...
37
Мы в гостях у старого кинооператора Георгия Макаровича Боброва*. На пенсию он ушёл с поста заместителя директора студии документальных фильмов. Про него можно сказать, что всю жизнь он проработал на одном месте, в Лиховом переулке, где до войны помещался звуковой филиал студии «Межрабпом-фильм», где он начинал свою деятельность как кинооператор. Он снимал (вместе Г. Кабаловым**) загадочный фильм Вс.Пудовкина «Простой случай», так как Анатолий Головня якобы отказался участвовать в этой затее. Ему категорически не понравился сценарий А. Ржешевского.
Бобров встретил нас приветливо, помог раздеться, и сразу повёл в свой кабинет. Большая комната с книжными шкафами и письменным столом и мягким диванов, на который мы и сели с разрешения хозяина. Удобно разместившись, начали беседу. Первым, естественно, заговорил С.. Я же оглядывал глазами стены кабинета, точнее, заморские сувениры (маски, сушёные зверушки и прочая дребедень) и фотографии в рамах, повешенные довольно близко одна к другой. Заговорили о фильме Пудовкина. Бобров вспоминал о былом с нескрываемым удовольствием. Хвалил буквально всех – и Пудовкина, и Гришу Кабалова, и Ржешевского, добавив, что бедовый сценарист сильно воздействовал на всю съёмочную группу, включая режиссёра. Пудовкин хотя и любил автора эмоциональных сценариев, но одновременно и побаивался его. Это было заметно. Во всяком случае, никогда ему не противоречил.
Внезапно, без всякой связи, перескочили на воспоминания о Маргарите Барской. Бобров и её хвалил.
– Красивая, но и сильно талантливая баба! Любила красиво одеваться. Правда, имела дурную привычку – матюкалась, как сапожник. Я снимал с ней картину «Рваные башмаки»***. А художником у нас был замечательный Владимир Егоров****. Знаете такого?
Мы закивали головами, ну как же не знать самого Егорова!
– Талантище! Но тоже, между нами говоря, матершинник ужасный… – Хозяин уютного кабинета зафыркал носом, что означало, как мы в последствии убедились, это он так смеётся.
Про сквернословие Егорова Владимира Евгеньевича слышать доводилось часто. Например, такой анекдот. Дело было в Ялте, кажется, в ресторане гостиницы «Ореанда». Жаркий полдень. В парадном костюме с бабочкой, В.Е. сидит за столиком с толстой бамбуковой палкой, зажатой в коленях, и попивает дневную порцию коньяка. В это время в дверях появляется красивая женщина и застенчиво оглядывает зал. Все, кто в нём находился, сразу же обращают на неё внимание. Кто-то признал в ней начинающую киноартистку. Обернулся и Егоров, чтобы через секунду, схватив свою палку, радостно кинуться на встречу красотке с громкими радостными приветствиями, не замечая при этом, что половина восторженных слов состояла из отборного мата…
На межрабпомовской теме Бобров застаиваться не пожелал. Ему не терпелось рассказать нам о других чудесах, куда более достойных внимания, и которые случились с ним в жизни. Он с гордостью отметил тот факт, что и его кадры стоят в монтаже великого фильма «Разгром немцев под Москвой»*. Судьба ему явно благоволила. В середине войны его, фронтового оператора, вызывают в Москву, и сам Большаков Иван Григорьевич, хозяин кинематографа и любимец Сталина, едва ли не лично выпихивает Георгия Макаровича за границу с государственным поручением.
– Я повидал весь мир. – Сказал он почему-то грустно. О своём задании, ради которого его сорвали с фронта, Бобов сказал как-то бегло, и я могу думать теперь только одно, он должен был пропагандировать советское кино, способствуя тем самым активной продаже фильмокопий и советских игровых фильмов и кинохроники на предлагаемых территориях.
Начинать государственную миссию ему пришлось в Австралии, потом в Америке, где Бобров узнаёт, что 2-я Мировая война закончилась.
– Я повидал много великих людей. – Он показал на стену, увешанную фотографиями в рамочках. Они документально свидетельствовали, что Бобров не шутит. Вот он с Чаплином, а вот во Франции, тоже с кем-то из великих французов, вот крокодила гладит.
Был он и в Румынии, сразу после войны. Послали его туда с особым заданием – подробнейшим образом запечатлеть на киноплёнку исполнение казни братьев Антонеску**. Это был личный заказ Сталина, пожелавшего не просто убедиться в том, что событие состоялось, но и рассмотреть во всех подробностях кровавую церемонию…
Г.М. Бобров – кавалер Сталинских премий. Заработал их честно, снимая любимейшую сталинскую потеху – воздушные парады в Тушине. И вот какой эпизод поведал нам лауреат в связи с этими съёмками.
На очередном воздушном параде, едва только группа документалистов-операторов подъехала к тушинскому аэродрому, к ним подрулил сам начальник охраны вождя Власик***. Он поинтересовался: на какой, дескать, плёнке, собираются снимать киношники-хроникёры? Ответ хором был прост, разумеется, на советской плёнке, правда, чёрно-белой. Последовал приказ – отставить, плёнку срочно сменить на цвет. «А вот цветной-то плёнки у нас с собой не было!».
Что делать? Студия в воскресенье не работает, все шкафы опечатаны, а больше взять цветную плёнку негде, в магазине её не продавали. Но Власика ничего не интересует. Он предоставил гонцам правительственную машину и устранился. На всём пути до Лихова переулка на светофорах горел только зелёный свет!
Влетев на студию, гонцы быстро взломали шкафы своих коллег в надежде найти хоть обрывки цветной плёнки. И им повезло, нашли. Счастливые разбойники опрометью рванули обратно, в Тушино. Поспели вовремя, парад уже начался. Наворованных кусков плёнки хватило, чтобы заснять Сталина, правительство, охрану и Власика, общие планы толпы зрителей и дипломатический корпус.
А на следующий день, в понедельник, Власик повторил парад, но в тайне от журналистов. Цветной плёнки на этот раз было вдоволь. И всё бы прошло тихо-мирно, да случилась беда. Одна парашютистка случайно упала в воду, запуталась в стропах и утонула. Происшествие это как-то замяли...
Как и положено, авторы и операторы фильма, когда он вышел на экраны, стали лауреатами Сталинской премии, и кто-то из них даже не по третьему разу.
За чашкой кофе, снова заговорили о войне. С. помянул имя Романа Кармена*. И тут почувствовалось, что у Боброва отношение к нему сложное. Старик молча слушал монолог С., потом прервал его и назвал Кармена дельцом…
Уходя от Боброва, минуя стены Немецкого кладбища, а ныне Введенского, припомнили недавние похороны Р.Кармена и сказанные о покойнике недобрые слова Георгия Макаровича. Странно, удивлялся С., ведь за всё время нашего общения Г.М. ни о ком не сказал плохого слова?..
Кстати, прощание с Романом Карменом, легендой советской документалистики, проходила в Доме кино. Писатель Чаковский**, помнится, прибегнул к своему любимому образу и сравнил деятельность усопшего со светом далёкой звезды, пообещав всем присутствующим, что свет этот ещё долго будет идти, уже идёт, а вот звезда, увы, потухла. Возможно, у писателя-лауреата в тот день были проблемы с горлом, но в шипении его голоса ощущалось что-то зловещее. Будто главный редактор «Литературки», витийствуя, намекает нам о чём-то совсем другом, нехорошем, что обещает произойти, но мы, тупоголовые, ещё не ведаем ни о чём. Долго пребывать в тревожных знамениях Чаковского мне не дали стоявшие рядом два господина, явно чужие здесь. Они обсуждали покрой чёрных курток, кивая в сторону почётного караула. «Курточка на нём складно сидит. Постарался я на совесть, чего уж там…» «Не скромничай, сам вижу, работа отменная. А как фамилия-то его? Знаю, что он у них тут главный?..» На сцене стояло немало персон в чёрных куртках, и было непонятно, кому из них пошил обнову стоящий рядом со мной скромный мастер. У гроба столпилось сплошное начальство, начиная с Ермаша, хозяина Госкино…
38
…Очередная конференция на студии, посвящённая итогам прошедшего года. Народу собралось в актовом зале, как всегда по данному поводу, с избытком. Люди чего-то ждут, на что-то надеются, однако и в этот раз серьёзного разговора не получилось.
Как всегда, отрадным событием стало выступление Н.Н.Кладо*. На этот раз свою речь он начал со свежих впечатлений, приобретённых в нашей столовой:
– Ну откуда можно ждать хорошее кино, если у вас так невкусно кормят…
Ох, уж этот Кладо, натурально – enfant terrible! «Быть в центре, это не значит, быть впереди», эту мысль я часто слышал в его выступлениях. Однажды, рассказанная им история, очень сильно помогла мне распутать один узел в моих сомнениях по определённому поводу. Дело было так. Мне нужно было писать курсовую работу по советской драматургии. В студийной библиотеке, ещё хранившей фонды книг шикарной библиотеки «Межрабпом-фильма», стал просматривать авторов, на ком бы мне остановить свой выбор. Вижу новый двухтомник пьес А.Корнейчука**, пролистал и решил остановиться на драматурге-академике, тем более, что пьес его я не читал. Знакомство с творчеством украинского драматурга закончилось для меня великим недоумением. Я постоянно натыкаюсь на примитивные сцены, плоские образы, пошлые мысли героев... Может, что-то не «учуял», не «просёк», и ценность его драматургии, искромётный юмор народных комедий не под силу моему незрелому до поры уму? Писать о своих сомнениях я не стал и сменил Корнейчука на Погодина***, не подозревая, что и тут меня ждало разочарование, но об этом напишу как-нибудь в другой раз. И вот, совсем недавно, весёлый человек Н.Кладо внёс ясность, рассказав презанятную историю, которую я позже поведал вкратце Барткову, моему приятелю, и он с жаром кинулся её обрабатывать, согласно своим представлениям о юморе. Вот, что у него получилось.
– С некоторых пор окружение прославленного академика от литературы обратило внимание, что Драматург ходит по территории своей роскошной дачи какой-то озабоченный. Сторонится общений, избегает друзей, даже к «вертушке» перестал подбегать привычной рысью, а в лице его появилось незнакомое прежде выражение. Пробовали объяснять эту незнакомую доселе дикость по-старому. Дескать, великий Драматург Земли Украинской находится в очередном предродовом периоде, и что скоро советский театр обретёт новое детище выдающегося драматурга. Но нет, к письменному столу он тоже забыл дорогу, и всё чаще стал появляться на огороде. Люди, ответственные за овощи, пребывали в возбуждении, не понимая, ну чего ради он топчется на грядках? Такого зрелища они отродясь не видывали. Опять же лицом сердит, никого вокруг не замечает, бурчит что-то, и обязательно стучит об землю, зло так. Паника домочадцев ещё не достигла предела, когда причина странного поведения мэтра внезапно прояснилась. Драматург искал на своём участке нефть. Несчастный давно мучался проблемой нехватки сырья для химической промышленности. Ну, всем богата родная Украина, хлеб есть, яйца и сало есть, угля вдоволь, а нефти нету. И решил благодетель, забросивши свой основной труд, добывать нефть на своём огороде…
Сам Николай Николаевич свой рассказ, помнится, завершил такими словами:
– Ну, что тут скажешь? Драматург-академик так уверовал в свою гениальность и предназначение, так сказать, во всевышний дар, ниспосланный ему с небес, что до поиска нефти оставался один шаг. Он его и сделал. Перехвалили мы беднягу, нельзя так…
Вразумил меня Кладо Николай Николаевич, развеял мои сомнения относительно творческого наследия Корнейчука. Сказку Андерсена никто не отменял: голый король, он и в Африке голый...
39
В последнее время зачастил в Дом кино, посмотрел несколько свежих фильмов. Написал слово «свежих» и задумался. Подобные фильмы, заставляют вспомнить Булгакова, его классификацию качества осетрины. Просмотренные фильмы оказались ну совсем несъедобные. Много таких приспело с берегов Невы. Как выразился С., «пламенный привет» от братского «Ленфильма». Говорить о них подробно нет сил и желания.
Сильно разочаровал новый фильм Райзмана. Мастерства у мэтра предостаточно, а вот душа его не поспешает, словно ногу подвернула на бегу. В результате – необязательное зрелище.
Вчера с большим интересом посмотрели фильм В.Корш-Саблина «Первый взвод»*. Вначале выступал Леонид Трауберг, как всегда говорил по делу. У энциклопедиста ясная голова и чувство собственного достоинства, отличное сочетание в данном случае. И ещё. Называя имена своих старых товарищей по «Ленфильму», он сопровождал их не просто уважительными характеристиками, тут было нечто большее, классику очень хотелось убедить сидящих в зале в своём добром чувстве к названным людям. Хотелось бы так думать, не ошибиться в таком деликатном вопросе…
В фильме «Первый взвод» снималась Галина Кравченко, бывшая в те далёкие годы женой постановщика. (Всякий раз говоря о Корше*, Г.С. обязательно упоминала о его сумасшедшей ревности.) Она попала на фильм в хорошую актёрскую команду: Давид Гутман**, он же сопостановщик фильма, видимо, на нём лежала работа с актёрами, – молодой Борис Бабочкин, Фёдор Никитин, Олег Жаков, а также Михаил Царёв*** с косым глазом. Даже Михаил Ростовцев, оперно-опереточный актёр и любимец Питера, мелькал в маленькой роли штабс-капитана. Однако, присутствие в фильме странной во всех отношениях дамочки, которую играла Галина Сергеевна, объяснить можно только одной причиной, о которой я упомянул выше. Жена-актриса просто обязана сниматься в фильмах своего мужа! Но подсовывать ей плохо прописанные роли, (а в этой картине у Галины Сергеевны – единственная женская роль), для ревнивого мужа поступок неблаговидный во всех отношениях.
А в игре Бориса Бабочкина уже появились интонации и жесты, которые он развернёт во всей своей впечатляющей силе, играя свою звёздную роль – Чапаева…
40
Пишу по горячему следу. Сегодня побывали в гостях у Вероники Полонской. Живёт она не рядом, пришлось ехать в Черёмушки. Однако для свидания с такими легендарными женщинами мы с С. готовы рвануть и в Можайск.
Что же можно сказать об этой живой легенде по первому впечатлению? Приятная женщина и быть с ней рядом – уютно. Высокая, с прямой осанкой, в строгом чёрном платье с белым воротничком. Седина уже завладела её короткими, но густыми волосами. Лицо приятное, улыбчивое, голос низкий, с хрипотцой, видимо, она раньше много курила. Умна и сдержанна, как в движениях, так и в репликах.
Встретила нас приветливо, но, когда мы расположились для беседы, говорить не спешила. Часто ссылалась на плохую память. В первом браке была замужем за артистом Художественного театра Яншиным*. Венчание было в церкви возле Красных Ворот, а шафером был Михаил Булгаков в компании с Павлом Марковым, завлитом МХАТа. Булгаков ей, девчонке семнадцати лет, не очень понравился, «ехидный, злой, но умный» (её слова). О Маяковском говорила с волнением. Мне показалось, что в эти минуты её охватывала лёгкая дрожь, точно озноб. С теплотой отзывалась о Бриках, о Катаняне-старшем. Похвалила новую повесть В.Катаева «Алмазный венец»**, хотя и добавила, мило улыбаясь, что автор «врёт, но врёт талантливо и схватывает черты людей и времени точно». Позже Вероника Витольдовна снова вернулась к Катаеву и заметила, что в своих последних книгах писатель будто вымаливает прощение у Маяковского за прошлые годы, когда он по молодости лет не всегда дружелюбно отзывался о поэте. Такое, кстати, было и с Н.Асеевым***, добавила Полонская, с которым Маяковский впоследствии разошёлся.
С., дабы показать свою давнюю сопричастность к теме, рассказал Полонской такую историю. Было время, когда он часто общался с Верой Строевой****, режиссёром «Мосфильма» и женой Григория Рошаля. Не то в войну, не то в конце её, Строева пыталась пробить фильм о Маяковском, и консультантом на этот проект был приглашён Осип Брик. Однажды в задушевном разговоре, она спросила его: кем же была для него и Маяковского Лили Юрьевна? Не задумываясь, Брик ответил: она была нашей совестью. Полонская никак не прокомментировала на этот любимый рассказ С…
41
…В первой половине субботнего и тёплого дня побывали с С. в доме, в котором мечтают побывать многие любители поэзии и начинающие поэты. Хозяйки дома уже нет, оборвала сама свою жизнь. Видимо, были для такого эксода серьёзные причины. Мы оказались в квартире Лили Брик. Дом, где она жила последние годы, стоит на Кутузовском проспекте, второй от Арбатского моста после гостиницы «Украина». В этом же доме проживали мои приятели по школе, но если бы я и встретил кого-нибудь из них в этот день, то едва ли бы признал в нём давнего одноклассника и вспомнил бы его фамилию...
С. позвонил в дверь. Не сразу, но она открылась, и на пороге нарисовался маленький старичок – Василий Агбарович Катанян, вдовствующий хозяин. На нём одет огромный, едва ли не до колен, свитер крупной вязки. Огромный нос на всё лицо, под которым приютились маленькие усики, аккуратно подстриженные. На мизинце массивный перстень с зелёным прозрачным камнем. Старичок несуетлив, он присматривается к гостям. Глазки, точно буравчики, сверлили нас по очереди, изучали. За Катаняном мы прошли, минуя прихожую, в большую комнату-гостиную. В.А. усадил нас за круглый стол, накрытый пушистой скатертью. Кто-то из домашних принёс кофе.
С. уже задавал Катаняну вопросы, а я по привычке осматриваю жилище. На стенах висят металлические подносы с примитивными росписями, картины Пиросмани, соломенные коврики и фотографии. Из картин я заприметил две маленькие вещицы Давида Бурлюка*. Возле окна стоял большой телевизор. На нём расположились электронные часы с зелёным циферблатом. Они были не единственные, позже, я увидел такие же и в других комнатах, когда мы прошлись, ведомые хозяином, по квартире с маленькой экскурсией…
А сейчас Катанян дал посмотреть нам несколько фотографий. Говорили о Лили Брик. На столе я приметил свежую книгу стихов А.Вознесенского «Соблазн»**. С разрешения В.А. я пролистал её, заметив на титуле дарственную надпись поэта. И прочитал. Это обращение уже к покойнице, и написано оно с одной целью, подтвердить свою верность к дому, в котором бывал неоднократно.
Катанян рассказывал, что Л.Ю. перед смертью вновь заговорила о посмертном желании: тело её сжечь, а пепел развеять в поле. И тихо добавил, что просьба жены ещё не выполнена, прах пока находится здесь, дома. Первый раз эта идея пришла Л.Ю. в голову в 1959 году. Тогда реконструировалось могила Маяковского на Новодевичьем кладбище. И стало ясно, что самые почётные места близ могилы поэты уже заняты или будут заняты его родственниками – мать и сёстры.
Из рассказов Катаняна выходило, что между родственниками Маяковского и кланом Брик существовала глубокая неприязнь с обеих сторон. В подтверждение этой грустной мысли хозяин показал книжечку сестры поэта и попросил внимательней присмотреться к одной из фотографий, помещённых в ней. Качество фотографии, как и всей книжки, было ужасным, но мы догадались, что на ней изображён поэт Маяковский, одиноко стоящий на фоне какого-то заброшенного пруда. Но поза Маяковского смотрелась как-то излишне вычурной, даже нелепой. Поэт не опирался о ствол стоящего рядом дерева, а скорее, удерживал его от падения. «А теперь посмотрите ту же фотографию из итальянского сборника о Маяковском», попросил Катанян. На стол легла книга с той же фотографией, но отменного качества. Поэт стоит на том же месте, у пруда, возле дерева и в той же позе, которая уже не казалась странной, ибо рядом с ним находилась женщина – Лиля Брик. Оказывается, поспешил объяснить Катанян, по просьбе Л.Маяковской, сестры поэта, сноровистый ретушёр убрал с картинки музу, но сделал это не совсем чисто. Катанян показал следы афёры. На первой фотографии рядом с ботинком поэта просматривается женский каблук. Может, подумалось мне, ретушёр оставил его нарочно, для хохмы?..
Насидевшись в гостиной, переместились в кабинет, заставленный книгами. Основное внимание обращает на себя длинный ряд больших и толстых – белое с золотом – томов совместного собрания сочинений Эльзы Триоле и Луи Арагона*. Заговорили, с подачи С., об Арагоне, и Катанян рассказал о нём свежие новости. Недавно французский писатель-коммунист посетил Москву, ему должны были вручать в Кремле какой-то орден. И вместо благодарности и заверений в несокрушимой дружбе коммунистов Франции и СССР, Арагон стал добиваться через Брежнева немедленного освобождения из тюрьмы «великого режиссёра Сергея Параджанова**», которого чтят во Франции и любят. «И, что удивительно, Луи добился своего!», радостно сообщил нам приятную весть В.А. «А разве Параджанов был в тюрьме?», округлив глаза, сказал Соломонец. И я мог бы повторить ту же фразу. Только сейчас, в квартире Брик, мы узнали страшную новость, что, действительно, один из лучших режиссёров нашей страны сидел в тюрьме. Я даже отвлёкся от пристального изучения рисунка Василия Чекрыгина***, кажется, автопортрет, который озорно обрамлён широким дубовым багетом не по размеру.
Потом перешли в спальню. И тут на стенах картины и картиночки. Среди последних я к своему изумлению узнал оригиналы хрестоматийно известных рисунков Маяковского, изображавших Хлебникова, Осипа Брика, Л.Ю. и ещё что-то знакомое. Сохраняющийся в этом доме культ Лили Брик подтверждал огромный холст Давида Штеренберга, брата Абраши, на котором изображена легендарная муза, лежащая на диване. Картина мне очень понравилась, хотя её техническое состояние взывало к срочной реставрации. Красочный слой активно отставал от холста…
В дверь позвонили новые гости, и мы с Соломонцем стали откланиваться. Зачем мы приходили в этот дом, и чего хотел С. от Катаняна, я так и не усёк…
42
Приехали с С. в Болшево. Стояла чудесная погода – макушка лета, июль в этом году выдался на славу.
У веранды, предварявшей вход в основное здание, сияет на солнце чистыми боками новенькая чёрная «Волга». Её хозяин, актёр К. красивым голосом, которым он передублировал не одну сотню заграничных фильмов, развлекал байками сидящих на веранде немолодых женщин. Их весёлый хохот слышен был издалека. Я увидел мрачное лицо Утёсова, сидящего в шезлонге и читающего газету. С ним рядом пристроилась его дочь Эдит. Альберт Александрович Гендельштейн, её муж, к которому мы и приехали, тоже находится здесь, но нас не замечает пока. Когда же увидел, трогательно улыбнулся и сделал движение нам навстречу. Мы, зная о недуге его, болезни Паркинсона, поспешили ему навстречу…
Первый раз я увидел Гендельштейна лет двенадцать назад в Ленинграде. Он пришёл с Эдит на территорию Петропавловской крепости, где наша группа, возглавляемая Эрастом Гариным и Хесей Локшиной*, его женой, снимала зимнюю натуру фильма «Весёлые расплюевские дни»**. Погода была в тот день солнечной, хотя и морозной, глаза Гендельштейна закрывали чёрные очки. Он постоянно улыбался, да и красавица Эдит была в хорошем настроении. Они пообщались с Хеськой, как окликал её на разные голоса и интонации Гарин, который тоже через какое-то время примкнул к их компании. Шикарная пара, видимо, не хотела мешать работе, но Хеся Александровна не отпускала друзей…
После съёмок я поинтересовался у неё, кто этот загадочный красавец? Оказалось, это режиссёр давнего фильма «Лермонтов», который я видел в детские годы в пионерском лагере. Как-то, будучи по делу в Кино-архиве «Белые Столбы», я спросил Одиссея Викторовича Якубовича-Ясного***, в ту пору заместителя директора Фильмофонда, почему же на экранах отсутствует давний фильм Гендельштейна «Лермонтов»? Ответ Одиссея Викторовича был прост и ясен: наверное, он слаб в художественном отношении. А что, задаю новый вопрос весёлому человеку, неужели стал учитываться и этот критерий в подборе репертуара кинотеатров? Ответ на этот раз был невразумительным и невесёлым, но длинным…
