МОЙ ДРУГ НАУМЫЧ
(правдивый рассказ)
Когда меня спрашивают, что же такое Ялтинская киностудия, а точнее – филиал московской Киностудии им. М.Горького, на которой я работал, ответ может быть один и тот же: это уникальная коллекция профессионалов, влюблённых в своё дело, и в большинстве своём народ общительный и на удивление доброжелательный. Но это так, к слову…
Мне хочется рассказать о человеке, тоже работнике Ялтинского филиала, который своим характером, замкнутостью, суровым лицом ну никак не вписывался в общую жизнерадостную тональность, царящую на этой студии. И держался Наумыч особняком, избегал шумные разговоры и споры, его не встретишь в компании весёлых балагуров, когда только-только прилетевший из Москвы актёр начинает травить свежие анекдоты… Всего этого он старался избегать. Он был бирюком, каких ещё поискать надо...
Работал он реквизитором. В какой-то год, уже и не вспомню, я оказался художником на картине, где большинство членов группы составляли работники Ялтинской студии. Включая Наумыча. Общение с хмурым молчуном мне не доставляло особой радости, и наши контакты ограничивались исключительно интересами работы. И надо было случиться оказии, чтобы наши отношения резко изменились. Это случилось в Тобольске, где проходили весенние съёмки фильма. В один из вечеров он постучался ко мне в номер (уже событие), и по его растерянному лицу я догадался, что у старика случилось что-то неладное. А случилась беда, куда-то исчез игровой реквизит – детский альбом, очень важный для сюжета предмет, который на завтрашней съёмке должен появиться в кадре. Бедняга даже снял с головы смешную кепку довоенного покроя с квадратным козырьком, сел в кресло и засопел, тяжело вздыхая. Новость эта и меня озадачила. Ничего подобного с Наумычем до этого дня не случалось, он был аккуратист, за что его и ценили.
…В этот вечер я не присоединился к своей весёлой компании, как обещал, и до поздней ночи промучился, проклиная Наумыча, изготовлением дубликата этого чёртова альбома. Слава Богу, и материалы и инструменты для такой неожиданной работы у меня всегда с собой. Старик всё это время был рядом и молчал. Когда под утро я вручил ему желаемое, он, не веря глазам своим, светился лицом. Потом сказал у двери:
– Спасибо, друг…
За долгие годы нашего знакомства мы сделали с ним ещё картины две или три, наши отношения стали почти дружескими, он даже давал мне, командировочному, деньги в долг, чего за ним не водилось. Когда я узнал, что Наумыча не стало, сильно затосковал по старику. Я знал, что его лучшие годы забрал Сталин. Перед самой войной он, комсомольский вожак крупного ленинградского завода, стал жертвой доноса и следующие семнадцать лет, после долгого сидения в Крестах, Наумыч провёл в лагерях для политзаключённых. Когда в 50-х годы его отпустили на все четыре стороны (его выражение), в Питер он уже не вернулся, выбрал основным для себя местом проживания Ялту, где и остался навсегда. И категорически не желал работать на фильмах, если экспедиция намечалась в колыбель революции, город, где он родился…
Однажды Наумыч пригласил меня к себе в гости. Я только прилетел из Москвы, и его приглашение было мне ну никак не с руки, меня уже позвали в другую компанию, помоложе. Однако отказать старику я не смог, видел по его глазам, что ему это нужно. Дом его я знал, он находился неподалёку от студии, и вечером потащился на улицу Боткина. Старый одинокий волк накрыл стол с вином и закусками. Это меня позабавило – подишь ты, – и куда подевалась его хорошо всем известная скупость?..
Мы сели, выпили по рюмке вина, от еды я отказался и стал осматривать его холостяцкое жильё. Просторная комната с высокими потолками и большими открытыми настежь окнами, выходившими не то в сад, не то в парк с густой зеленью, шкаф, железная кровать и три стула. Не сомневаюсь, что эта, с позволения сказать, мебель, куплена не в магазине, скорее всего – из мебельного склада Ялтинской студии…
Разговор наш не очень-то клеился. Я рассказывал о московских событиях, о чём-то ещё малозначительном, пока на глаза мне не попалась стопа старых журналов, лежавших на подоконнике. То были разрозненные номера журнала Огонёк послевоенных лет. Свежий реквизит Наумыча, подумалось мне. Но старик, заметив мой интерес, сказал:
– Наглядное пособие для меня, узнаю о жизни, в которой пожить не дали. Фотографии, статейки разные, рассказы о войне… – В его голосе мне послышалась интонация человека, в чём-то провинившегося.
– И вы этим текстам доверяете? – Зачем-то спросил я.
– А ты как думаешь, друг?.. – усмехнулся старик, разливая вино в рюмки. – Иди, ещё выпьем по стопочке, хотя ты знаешь, не люблю я это занятие.
Мы выпили по стопочке, Наумыч помолчал минуту-другую, и вдруг разговорился. Словно прорвало его. И в тот осенний тёплый вечер бирюк открылся мне в новом качестве. Он оказался интересным рассказчиком. Но развлекал он меня в этот вечер историями о своей лагерной жизни.
– Посылают меня как-то на работы в сарай, который мы старались обходить подальше. Летом от него смрадом тянуло, да и зимой хорошего мало – зверь туда часто подбирался, ну, в общем, усопших там складывали. Честно скажу, не хотел идти, но мне шепнули свои, не бойся, мол, там наш питерский за старшего. А мы, земляки, по возможности, держались рядом, помогали друг другу…
– А что за работа была? – спрашиваю.
– Работа?.. Мёртвых грузить на телеги. Ты послушай, друг. Земляк признал меня после короткого допроса, и мы с ним взялись за дело, молча стали разбирать окоченелые тела. Вдруг земеля меня спрашивает: – Ты помнишь, у нас в Зените футболист отменный был? – и фамилию называет. Конечно, отвечаю, кто же его не знает… – Вот мы с тобой его и потащим к телеге.
Когда грузили тощего старика с бородкой, он снова о своём:
– Академик наш питерский, ещё до режима известность мировую получил, весь мир его знал, кто разбирается в науке… Так мы с ним всю ночь только питерских и отгружали. Он их, оказывается, к ночи берёг, чтобы, значит, схоронить достойно. А какой там достойно, разве что не шибко на телеге гнали, да вторым этажом не наваливали…
– А наш брат, киношник, тоже там… отыскался? – спросил я не к месту.
– Не помню. Я тогда был далёк от кино.
Мы выпили ещё по стопочке, и мне захотелось даже отведать свежего огурца.
– А знаешь что, друг, давай я тебя свожу к одному горемыке, вот он из наших, в кино наинал... Тебе это будет полезно. Ты мужик пытливый, может, сценарий напишешь или ещё чего такого дельного…
Я дал согласие, хорошо зная, что от задуманного до содеянного, дорога не всегда короткая. Да и работали мы с ним в это время на разных картинах.
Однако Наумыч дней через пять отыскал меня и напомнил о моём обещании.
– Я сегодня наметил навестить приятеля. Ты как, друг, пойдёшь со мной?
На этот вечер я имел свои планы и весьма не плохие, но как отказать Наумычу?
Жара стала уходить, улицы заполнялись отдыхающей публикой, а к бочке с пивом, что стояла неподалёку от студийных ворот, образовалась огромная очередь…
Он повёл меня в сторону Аутки. Минут через десять мы оказались в местах, доселе мне не знакомых. В каком-то магазинчике Наумыч купил крендель с маком и показал его мне.
– Пойдёт?.. – спросил он без особых эмоций и, не дождавшись ответа, сунул покупку в портфель. – Артистом начинал он, в Питере, учился в какой-то театральной студии, да Юсупка его перехватил. В Крестах он оказался года за два раньше меня, страдалец. Ну, потом, как положено по тогдашней моде, сослали его в Магадан на девятнадцать пасок, от звонка до звонка…
Юсупкой Наумыч величал Сталина, только так, а Пасхами в лагерях мерились годовые сроки.
– Ты вот что, друг, – Наумыч вдруг остановился. – Я ему сказал, что приду с художником. Ты там пригляди для виду, ну, вроде как для съёмок чего выбрать хочешь. Может и вправду, что глянется из барахла там или чего другое…
– А комиссионный магазин ему не подходит? – пошутил я.
– Не понимаешь, друг. Ему же приятно будет, что его скарб кинематографу послужит.
Шли долго, всё время в гору, проходя старые татарские домишки.
– Двести метров пошивочного материала… – вдруг проговорил он странную фразу.
– Чего?..
– Сидел у нас один подлец, статья у него такая была, покушение на народное хозяйство. Унёс с работы…
– Как унёс? – не понял я. – В кармане не утащишь…
– В кармане, говоришь?.. – Наумыч снова ухмыльнулся как-то странно. – Он эту катушку ниток в трусы упрятал… двести метров пошивочного материала. Всё равно нашли.
В небольшом дворе остановились у какой-то развалюхи. Откуда-то выскочили дети, поздоровались с Наумычем, правда, без особого энтузиазма и почтения и скрылись в доме, если можно так назвать лачугу, одним боком упиравшуюся в ствол могучего красавца-платана. Наумыч взошёл на крыльцо, достал крендель с маком и сказал:
– Ну вот, пришли. Пойдём знакомиться с ангелом.
Войдя в халупу, мы оказались на маленькой тесной веранде, где у застеклённой стороны на железной кровати лежал человек под одеялом. Дети были тоже тут, они тормошили лежачего, который до нашего прихода, похоже, спал. Старик недовольно запричитал, но, увидев Наумыча, оживился. Тот сунул ему в руки маковый крендель и даже снял свою смешную кепку с квадратным козырьком. Не знаю, что в ту минуту изображало моё лицо, но в душе у мменя всё переворачивалось от увиденного зрелища. Почему-то припомнились кадры из довоенного фильма Донского об Алёше Пешкове – та же убогая картина отчаянной бедности, беспросветной тоски и безнадёжности. Время в этом углу остановилось надолго. Полчаса назад мы с Наумычем шли по красивым улочкам любимой мною Ялты, нас обгоняли нарядные и беззаботные люди с радостными и возбуждёнными лицами, спешившие к вечернему тёплому морю или в рестораны…
Старик охотно грыз крендель и благодарно взирал на друга слезливыми глазами. Дети, сообразив, что я их ничем не удивлю и не одарю, ретировались на двор.
– Вот привёл к тебе товарища. Ты помнишь, о чём мы говорили в последний раз?
– Погляди, Саша, погляди, родной… Там, на вешалке…
Старик явно повеселел, а я проклинал и себя и бестолкового Наумыча, что тот не надоумил меня прихватить своих гостинцев. А он снимал с вешалки разную одежду и бросал её на пол. Моё внимание привлёк почему-то зелёный френч допотопного вида. Подумалось вдруг, что эту роскошь едва ли кто-то носил – старые, из прошлого прижима (вспомнилось лесковское словцо) пуговицы с орлами были все на месте. Наумыч вслух оценивал это барахло, а я, кивая головой, поддакивал, дескать, это уникальные вещи, что буду очень рад приобрести это редкое богатство для съёмок.
А тем временем старик, дожевав крендель, достал с большими усилиями из-под подушки толстую книгу. Дрожащими руками с длинными и тонкими пальцами явного аристократа, стал нервно пролистывать страницы и что-то нашёптывать. В этой книге я дегко признал один из томов кино-справочника, когда-то изданного Госфильмофондом. В моей домашней библиотеке стояли три тома этого издания. Даже любопытно стало, как этот раритет попал к старому зеку и для чего он ему нужен? Возбуждённый старик издал голосом звук, похожий на радость, ткнул пальцем в страницу, которую искал, и протянул книгу мне. На странице синим карандашом была отчёркнута фамилия и фильм, в котором этот человек снимался в начале 30-х годов. Фильм назывался Утирайте слёзы, и кроме Владимира Гардина, да Петра Кириллова, режиссёра и актёра, снимавшегося в фильмах Мы из Кронштадта и Танкер Дербент, погибшего в расцвете лет в блокадном Ленинграде, других известных имён в списке исполнителей я не обнаружил. В аннотации о фильме сообщалось, что фильм не сохранился. Да, фильма нет, а бывший зек, которому, по рассказам Наумыча, скоро 85 лет стукнет, ещё живой.
Из вежливости я сделал попытку завладеть книгой, чтобы внимательней ознакомиться с текстом, но старику это не понравилось. Он резко прижал к груди этот дорогой для него предмет, а потом, и на этот раз как-то быстро и ловко, снова спрятал книгу под подушку. Удовлетворённый своими действиями, он укрылся одеялом до подбородка и счастливый затих. Похоже, мысли его вновь отлетели в тот 1932 год, когда он молодым артистом стоял на съёмочной площадке, внимая указаниям режиссёра, своего учителя по киношколе П.Кириллова, и робея от присутствия рядом маститого партнёра – самого Гардина Владимира Ростиславовича…
Я с надеждой посмотрел на друга Наумыча, не пора ли нам делать отходную, и тот, словно ожил, ногой стал сдвигать набросанную им кучу тряпья в угол.
– Ну, ладно, мы пойдём, друг… – надевая кепку, сказал Наумыч и посмотрел на старика. Но тот уже крепко спал.
Вернувшись в цивилизацию, где играла музыка, и ярко горели фонари, уже у дома Наумыча, я спросил его.
– Мне показалось, из интеллигентов он?
– В том-то всё и дело, друг… и такого человека сломали за просто так… Эх!.. – Наумыч сделал ударение на слове такого. Уже поднимаясь по деревянной лестнице своего дома, он окликнул меня. – Ещё пойдёшь?
Я кивнул ему и помахал рукой – конечно, куда деваться, пойду – хотя отлично понимал, что вторично в логово неореализма меня силком не затащишь. Картинки в духе Марка Донского и Алёши Пешкова, да ещё вживую – зрелище убийственное…
Какое-то время спустя, год или два, уже в Москве, Наумыч при встрече сообщил мне, что бедняга приказал долго жить, а дом отписали внукам. Припомнил я этот дом и этих внуков, ждавших от меня какого-нибудь подарка-гостинца. И подумалось почему-то: а его ли они, эти внуки? Может, достались они несостоявшемуся артисту кино Л.Каулику от женщины, что приютила бездомного зека, кто ж знает…
– Отняли у человека веру в себя, в свои силы, изгадили биографию, сволочи… – повторял Наумыч, когда мы в другой раз снова вспомнили покойного. Девятнадцать страшных лет, проведённых им в местах, где, по мнению Варлама Шаламова, любимого писателя Наумыча, не может быть ничего человеческого, не могли не искалечить душу юного романтика, влюблённого в кинематограф. Наумыч рассказывал, что бедняга пытался вернуться на съёмочную площадку, пробовал играть эпизодические роли, но что-то у него не задалось.
– Отняли у человека веру в себя… Вот оно какое дело…
Верно, Наумыч, говоришь, но не договариваешь, друг. Иначе пришлось бы говорить и о себе: у человека без веры исчезает и смысл жизни…
* * * * *
Продолжение "Осколков..."
ВЯЧЕЛАВ РЕБРОВ
ТРЕТЬЯ ЛИНИЯ
Карта сайта
